Бороды псивые, царским
топором не дорубленные, затопорщились; червивые скуфьи монашенок мирских полиняли.
Паучихи, постницы, сухопарые сидодомицы загоношились, забулькали масляными голосами.
Любит Москва с пылу-жару сплетенку, язык не лопатка, разведает, где кисло, где сладко,
кто с кем на сеновале сговорился, кто потом дитя качал, кто о том молчал.
Околесицу несли москвички-лисички,
как язвенную заразу с целованием, от крыльца к крыльцу.
За кого ты замуж собралась,
Анна, Анна, опомнись, не плачь, охолони, откажись, на "нет" суда нет.
Слепа ты, Анна, молода-зелена, где он твой Кавалер, кому ручку целует, на кого персидскую
бирюзу очей своих тратит?
Нет его больше среди
люда крещеного, и память о нем непристойна, прислуга врет, что по щучьему велению,
обновилось лицо его, будто старая кожа сошла в одну ночь, прославилась северным
сиянием по всей Москве красота беспокойная.
Не смотрит под ноги Кавалер,по-людски
не кланяется свысока старшим, нам-то, посторонним, на него засматриваться боязно
- а каково тебе будет, на рассвете с ним одну подушку делить? Господь человека в
последние времена преисподней красотой карает, ты не выдержишь с ним, рудой истечешь,
черной сухотой иссохнешь, как головешка, а он переступит, он дальше пойдет, на тебя,
Анна, не оглянется.
Отказала подружкам от
дома Анна. Велела рабе комнатной каждой сплетнице напоследок подарить полотенце
из приданого сундука.
Утрись, Москва.
Не поверю, пока сама
не увижу. А сама увижу - не поверю.
Глубокие придворные реверансы
разучивала Анна перед ростовым зеркалом в материнской спальне, где со смертного
дня белье не перестилали и не проветривали. Даже собачонку фарфоровую с ночного
столика не убрали, вот протрубит Михайла, вернется матушка, что ей скажем? Что юбки
и безделушки ее по неимущим роздали, что лишний стул от стола отодвинули, блюдце
и столовый прибор в людскую отдали. Как же мы тогда перед мертвой матушкой оправдаемся?
Пресненской осенью постарели
в шереметьевском доме стекла оконные, посуда повседневная и праздничные хрустали,
будто сглазили.
Чертила Анна в одиночестве
ногтем отображение свое по домашней тонкой пыли на зеркале - брови, скулы, зрачки,
окоем подбородка, излуку невеселого рта.
Без умысла ставила точку
над верхней губой слева.
Будто и не себя очерчивала.
Отвернувшись отчаянно, всей ладонью смахивала нарисованный образ.
- Снег! Первый снег!
- с утра перекликались домочадцы на дворе, поздравляли друг друга с первой порошей
в этом году, козьего пуха варежками хлопали по плечам, шоркали по наледи скребки
дворницкие, так зима началась.
