"...Даем сверх того
вотчину в Пензенском уезде, село Дмитриевское, в ней мужеска полу пятьсот душ с
помещиковым двором и с винным заводом и с мельницами, с которой вотчины и с оных
заводов получается в год доходу безобманного шестьсот рублев."
С той поры Аннушка часто
ложилась на пол в диванной, пристально смотрела на гвоздь в запечье, проверяла
- гвоздь, как гвоздь. Кованый грибок. Шляпка холодная. Все пропало. Нет стола, нет
Мужчины и Женщины. А когда редко привозили в гости Кавалера - вот он - и стол именинный,
и застольник с застольницей, как китайские рыбки, из песочка золотого сотканы, пересмеиваются
сквозь сон. Братьям рассказать не решалась, еще на смех поднимут, будто под сердце
ей родинкой пятый гвоздик своевольный вбили - и щекотно, будто ссадина, и тепло,
будто лампада страстная простого стекла.
Батюшка Борис Шереметьев,
нарадоваться на дочку не мог, смирнехонька стала, кошек не будоражит, с братьями
не егозит, приняла душа отцову волю, все справлялась о суженом, когда снова привезут.
Не о суженом скучала
Анна. О подружке единственной. О Кавалере.
Сумрачная подружка, девочка
чудесная, как в зеркале муранском, волнистом, в полночь при воровской свече отраженная.
По осени грезится невзначай девочка, сестричка тайная, всегда издалека, никому о
ней рассказывать нельзя - иначе рассеется, осядет, да растает, как снегурка, сквозь
пальчики утечет молоком. Обо всем с ней можно побеседовать смутными окольными словами,
а она в ответ протянет холодные пальцы, сплетет с твоими и слушает, слушает, никому
секрет не выдаст. Льется локон на висок, над губой - лукавинка, нарядили в шутку
мальчиком, поставили в пару, полонезы и гавоты жужжал под сурдинку на хОрах крепостной
оркестр.
Учинял для дочери батюшка
детские вечера, чтобы училась Анна гостеприимству и вежеству, братья, что помладше,
крепыши, горлопаны, носились взапуски, девчонки по углам из себя корчили всякое,
в дамки метили, в нос по-французски лопотали мартышечки. Веселье коромыслом, орехи
в меду, игры русские, в бочоночки, в фанты, в "кого люблю, того не знаю".
- Что велено сему фанту?
- Велено жить долго,
и нас, грешных поминать!
Хорохорились мальчики,
манерничали девочки. Подружка Аннина не чванилась и не кривлялась. Мерещилась печально.
Зажмуривалась Анна, вспоминала,
когда ей еще "так" было, как с ним. И вспомнила.
В сочельник, когда до
первой звезды не вкушают, запирали Анну - малолетку в музыкальной комнате, за окнами
синева зимняя сугробная, московская, полоска света из-под двери. На нотном столике,
поджав ноги, сидела Анна, маялась, гадала - родится Христос в нынешнем году или
передумает. Под ложечкой с голоду сосало, угостила нянька с вечера морковным пирогом
- а больше Христос не велел. И ожидание, предвкушение, канун праздника, так, что
на хребтике детском неокрепшем пушок дыбом топорщился и дышать страшно. В больших
комнатах наряжали елку до потолка. Нарочно надели домашние мягкие туфли, чтобы не
топтать, волхвование зимнее не спугнуть. Паче праздника - навечерие, трепет ожидания,
присказка.
