- Почему на меня не смотришь?
- шепнула Анна.
- Нельзя, - ответил Кавалер
и манжетом лицо закрыл. Просияло лицо сквозь кружево и сгинуло. Много лет спустя
не могла припомнить Анна, чтобы он хоть раз на нее прямо посмотрел, все в угол,
да на ноги, будто в первый раз.
А взрослые друг у друга
роспись приданого отнимали, разгулялось токайское в жилах, раскраснелись сватьи
да нужные старушонки, мужчины пуговицы расстегнули, свесили сальные волосы, родственницы
деревенские по лавками, как гусыни надулись, с невестиной стороны шипели "у,
татарва", с жениховой отлаивались "у, деревня!". Берендеи старые
кривыми пальцами грозили - сшиблась родня с родней, пошла брань да раздор, друг
другу гербовые расписки под нос тыкали.
И батюшка, как не свой,
и старший братец, как прохожий молодец.
Мадамка Аннина с дядькой
Кавалеровым уж давно на дармовщинку клюкнули, заели семужкой, да в уголку щупались
да хихикали, даром, что она - французинка, а он - калмык скуластый.
Бубнил простуженный казначей
дробно, будто над покойником:
"...Юбка парчовая
золотная по красной земле с кружевом серебряным. Сто рублев. Двенадцать пар чулков
шелковых. Двадцать четыре рубля. Три дюжины сорочек немецких дамских. Сто двадцать
рублев. Русского полотна штука. Пятьдесят рублев. Восемь простынок рижских, средних
и больших, тридцать рублев. Ниток голландских четыре дюжины мотков. Четыре рубля.
Шкатулка ореховая из Амстердаму, в оправе медной, с выдвижными ящиками и музыкой.
Сто рублев. Да еще сверх того денег три тысячи рублев..."
Ласково взял Кавалер
Аннушку за пясти и увел вон из зальца.
Тайком пробирались дети
по дому, в задние комнаты, где никого и ничего нет.
Дальняя камора, теплая
диванная, в нишах на лежанках подушки накинуты, накалена докрасна приземистая печка.
Часики настольные с гречанками бронзовыми тонко вызванивали четверти.
Здесь сели порознь, стали
руки дыханием отогревать, мышка в углу плинтуса грызла, на камине изразцы голубоватые
дымные потрескивали гончарно и нежно.
Пылью пахло, розмариновым
курением и кислыми яблоками. Один шандал пятирогий, чудо-деревцем догорал на окошке.
К концу свечное пламя высоко взметнулось, каждую щелку видно, за цветным окном тесного
переплета лепетал дождь новорожденный, сумерки на цыпочках по половичкам крались.
Кавалер тихо дышал, будто
и не дышал вовсе. Смотрел в угол запечный неотрывно.
Не выдержала Анна одиночества,
да жесткости платяной, шмурыгнула носом, уронила чужой веер и личико в коленки уткнула.
Ничего не хочу, никого не вижу. Мне и так хорошо.
