Ничего, все обходились,
помолясь, просачивались, как Бог пошлет - по балочкам, по лощинкам, по полосам посевной
земли. Сотни тропок, сосновых просек, крутых оврагов прочесывали одуревшие всадники
в черных колпаках и клеевых накидках поверх офицерских кафтанов. Золотыми шарами
меж конских ушей чудились беглым чумные фонари. Москва осталась без закона.
Гарнизоны не покинули
только истинные солдаты и офицеры, которые помнили присягу и цену армейской чести.
То же происходило и с полицией - где требовалось десять человек для дозора, теперь
с трудом можно было увидеть одного караульного. Ночное кабачество вышло на площади
с ножами. Выучили волчьи речи.
Потому что - можно.
Трудный сентябрь выдался,
со всех дворов носили трупы, а тут еще и сухая жара и отчаяние и великое бесхлебье.
Чумные костры перемежались
пожарами. Достаточно было одного уголька из печи в избе, где лежали мертвые или
больные - и выгорали целыми улицами, тушить было некому.
Ранняя осень принесла
с востока пустые сероглазые сны. Домоседство стало невыносимо. Обыватели ни свет,
ни заря, таскались друг к другу в гости. Собеседники делились сновидениями. Вся
Москва смотрела сны, слышала голоса, видела знамения.
Священник церкви всех
Святых на Кулишках с амвона рассказал старухам, что фабричному - все на Москве от
фабричных - явилась Богородица, Проста-Свята девка.
Будто бы выглянул он
в окно, а она стояла, Честнейшая Херувим, топталась босыми стопами у забора - и
снег - наяву снега не было, а во сне - был, снег на ее седые волосы сыпался.
Девка - а космы седые...
Бесприютная.
Фабричный пригласил Ее
в дом - не пошла, но когда он вынес Богородице кусок серого хлеба с солью, она есть
не стала, но призналась ему, что Ее образу, выставленному на Варварских воротах
Кремля тридцать лет уже никто не пел молебнов и не жертвовал свечей. За преступное
забытье Христос хотел наслать на Москву каменный дождь, но Мать в милосердии своем
простерлась перед ним, вымолила снисхождение, и Христос заменил каменную кару трехмесячным
повсеместным мором.
Без слез заплакала Богородица,
завесила лицо волосами и бросила хлеб.
Облизнула соль с пустой
ладони.
Москва устыдилась и бросилась
на Варварку - просить.
Уцелевшие священники
оставили приходы, воздвигли у Варварских ворот аналои, стали служить молебны. К
воротам приставили длинные лестницы - ярые молитвенники полезли по ступеням вверх,
обмели паутину и копоть, уставили образ Боголюбской Богородицы свечами. Кто спускался
после целования - рассказывал, что икона чумной скоропомощницы, на вкус отдает зерновым
ладаном и мушкатом и шиповным плодом, да так горько на языке, да так сладко во чреве,
что и не описать человеческим языком.
