Наливай да пей, все равно
нехорошо!
Наумко Журба один вприсядку
ломался, гнусавил песни, искал с кем бы задраться.
Кавалер в кабак явился
засветло. От девок отмахнулся. Ждал.
Мамка кабацкая, от кутерьмы
упарилась, присела на лавку, воды из бачка черпнула ковшиком в кружку - жарко.
Тут же присоседился мальчик
синеокий, уселся грязной мамке на пухлые колени, сытым задком поерзал, угнездился,
так на живом-то сидеть мягче, чем на лавочке еловой.
Замерла старая мамка,
как мясной стул. А Кавалер у нее кружку с водой забрал, охватил обеими ладошками,
и стал пить внимательно, как дети малые молоко из плошки прихлебывают - матери на
умиление, отцу на хваление.
Не видали еще на Черных
Грязях, чтобы пацанок на коленях у старой бабы сидел, будто девка на колке.
Кавалер поверх кружки
на Журбу поглядывал с баловством, любопытством и ласкою.
Купился Наумко Журба.
Навис над Кавалером,
кружку из рук махом выбил - раздрызгалась водица по стене хлестом, вывернулась мамка
из под всадника, да от греха подальше за бочку схоронилась.
Взял Наумко Журба Кавалера
за ворот, притянул близко к провалине на лице, сгреб пятерней послушливые кудри.
Вдохнул медвяную чистоту дырами, чесноком отрыгнул.
- Скажи, чтобы штоф поставили,
да пожрать дали, горячего. А ты, чиста-сучка, для меня песни петь будешь, а потом,
чиста-сучка, ты со мной спать пойдешь.
Бубны да скрипицы затихли,
осели за столами лупилы да пропойцы, в кружках донышко высохло, пошел черт по бочкам,
месяц кукишем в окне скособочился.
Ну как опять запоет Кавалер
для Наумко Журбы "Сизого голубочка", вынет душу истошно, будто колдуны
след вынимают.
Куда податься, коли дальше
Пресни все одно не убежишь, глубже Пресни не зароешься, выше Пресни не взлетишь.
По знаку Кавалера принесли
Журбе-гнидняку штоф зеленой да закусь соленую, чтобы жажду растравить. Ел, пил,
гулял калужанин за чужой платеж.
В полночь осушил штоф
Журба и по столешнице ладонью хлопнул:
- Сыт-пьян. Теперь пой
для меня. Знаю я тебя, чистотела-соловейку, дважды твоего "Голубочка"
слышал, еще желаю.
Смежил веки Кавалер,
ресницы персиянские тень отбросили на нежность, румянец по скулам свадебной кровью
расплылся, руки на груди сложил, ни дать ни взять, куколка вертепная - плачевная
мать Рахиля, вот-вот вылетит из уст заветный голубочек, утешительно крылами захлопочет,
чистоту на черные грязи наведет. Запел Кавалер душевно, будто девочка-кликушка хлебушка
вымаливает у мачехи жестокой.
