Пропили русские царя-царевича
и Христа Спасителя, пропили татары бритые веру муслимскую, пропили жиды субботние
огни да молоко с мясом порознь, пропили поляки гонор шляхетский да павлиньи перья
на шапке, пропили немцы басманную слободку да часы с репетицией, матка пропила грудных
выродков, жених невесту пропил, невеста свою плистовочку пропила - нам ли не пропить
вслед за ними, все что любо-дорого нажито на пустой Москве.
Бубенная стукота созывала
пьющих на шальное дурачество, на мордоквасные пляски, на блевоту, на бормоту, на
сухоту, на нечистую воду.
Посередь кабака сидели
со вчерашнего вечерка, кабацкие самобраты: Курёха Кувырок, Омельян Бехмет, Мартынко
Гробыляка, поп безместный, по всем застенкам известный. Прибился к их столу Наумко
Журба - ничей мужичонко, опивков клянчил, корочку ржаную в горьку водочку макал.
Гнали его самобраты,
под душу каленым кулаком били, а ему ничего, встряхивался, и, как мертвяк на перекрестке,
меж корчемных столов маячил.
Девки им брезговали и
за деньги, мало того, что Журба - чужеброд, мало того, что вор-иуда, ханыга-лыга,
и вонь от него, как от козла конюшенного, - а тут еще нос и переносье сапожком провалились.
Сильно гноила носовая язва, в пазухах чуть не черви кипели.
Сухотка хребетная восьмой
год его сушила, мутила разум, толкала к зверствам.
Подхватил Журба дурную
хворь в своей Калуге у подруги. Себя забыл, пешком в Москву пришатнулся, опивался,
да все не до смерти.
Все что ни наворует по
мелочи, все что ни наклянчит - пропивал в кабаке с увечьями.
Язвы на стопах показывал,
вся подошва отмяклая, как сырный срез, дырами изъедена. Кто Журбу турнет, кто нальет,
так и жил еще один день.
Зенки у Журбы лубяные,
хайло котлом, руки-ироды.
И на разбой и на мокрое
дело горазд был Журба, да кто же из честных господ воров такую мразь в долю возьмет?
Переглянулись Курёха
Кувырок, Омельян Бехмет, Мартынко Гробыляка, поп безместный, оловянными кружками
дружно стукнули и сказали: Не возьмем. Поди, Журба, вон!"
Крепко боялись его безносья
да лютой силы с беснованием, когда Журба столы крушил, бочки разметывал, стекло
грыз. Мертвый живого - хватает, голодный сытого - заживо ест, больной - здорового
проклянет.
Скверно на Пресне, кто
только не таскается. Весело у нас, все в закладе ломбардейском за хмельную нашу
жизнь: перстни отцовские наследные, кресты дедовские, и рукавицы и ноговицы и портки
и башмаки.
А в тот вечер - все казни
египетские на Пресню хлынули, дым коромыслом, грязь по брусам повисла, сибирским
воем выла голытьба, милок-шевелилок за спелые места, где тесно и кисло, прилюдно
мацали. Плясали по-двое, щека к щеке, пятками в пол били.
