Отзывалась серебряная
амальгама зеркал расщепленному звучанию клавикордов, без конца менялись царственные
позы танцоров, в сусали, атласе и гарусе на паркетных наборных "елочках".
Водили Кавалера в большие
дома, где на всех порядочных людях - хорошие кружева.
Угасали любезные беседы
в салонах, если Кавалер соглашался петь. Словно цветные хрустали печально перекатывал
в холодных ладонях. Не девушка, не юноша, а дитя мертвое стоит на пороге в ноябре
и поет вслепую, свысока накликивает на нас высокие снега, бессолницу, непрощеное
воскресение. Альтист с флейтистом холодели под ливреями, вторя лазоревому бесстрастному
голосу.
"Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь..."
В семнадцать лет повезли
представлять в столицу, никто не сомневался в успехе.
Святки расплескались
на семь верст. На Неве бочки с дегтем горели чадно, хлестали матросы перцовку, ладили
по стуже полозья парусных буеров. Катали господ по ловкому льду чухонцы на северных
оленях. Снежное серебро искрами высекало на северном ветру письмена. Кавалер держался
тихоней и умницей. С царедворцами не смешивался, выносил на люди свою красоту, отстраненно,
в дрожащие праздничные светы, завитой в три голубиных локона, с пучком и бантом
из травчатого бархата. Нацелила стекла престарелая Государыня на гостя. Опустила
руки. Щелчком подозвала способную старуху-Перекусихину, наперсницу и сводню.
"- Как он хорош.
Настоящая куколка. Чьих будет".
Сводня титул прочитала
по складам.
-Московский? Что ж, не
все еще на Москве перемерли...
Старший брат Кавалера
в кои-то веки под локоть взял:
- Выше голову, болван.
Улыбайся. На твое мясо смотрит.
Подивилась Государыня,
загляделась в глаза зиатские до озноба. Все, что надо, поняла:
- Что ж его раньше не
возили?
- Отроду слаб здоровьем..
Да и зелен еще.
- Вот тебе мое последнее
слово: Отказать. Мы здесь - а он - вон там, подале. Пусть на Москве свое малохолие
лелеет. Спаси Бог от такого цветочка ягод вкусить"
- За что государыня?
- осведомилась Перекусихина. Екатерина по спине сводню хлопнула, свинцовой любезностью
припугнула:
- Каприз у меня, душа
моя. От старости. Исполняй сей момент".
Захлопнул Санкт-Петербург
перед московским сыном казенные двери на семь замков с подзвоном.
Тут и наступило молодцу
безвременье великое. Таясь ото всех, за полночь переодевался и покидал дремлющий
дом. На больших улицах по темному времени ставили рогатки, а при них маялись сторожа
из обывателей, с грановитыми дубинками, самопалами и трещотками. Иной раз в двух
шагах прошмыгивал - щурились в сумрак, что там? Кошка в отбросах шарит или колокольный
ман в красной мертвецкой шапке тащится - не по нашу ли душу.
