- Господь меня крепко
поцеловал. И здесь. И тут. И вот тут - показывала матушка уродства свои, привлекала
за плечи дитя печали, любовалась сама в себя, как в прямое круглое зеркало.
Пасхальной полночью открыл
глаза Кавалер в пустынной спальне своей под привычное хлопанье крыльев под потолком,
увидел в изголовье Желтый Глазок.
Лампадка погасла. Лаяли
на Москве псы.
Желтый глазок, будто
янтарь обточенный, недреманный с этого дня стерег горючие сны. Черное пятнышко-щелка
поперек. Спросил Кавалер у гостя полнощного:"кто ты есть"? Хотел в ладошку
поймать - прошил насквозь. Мигнул Желтый Глазок и ярче засветился, иголочкой в сердце
вошел. Смолкли пархатые разверстые крылья, рухнули на сизые пойменные луга гуси-лебеди
и один за другим с кликом издохли. Все хорошо устроено на земле. Они не достанут
тебя. Спи. Не бойся. Я с тобой навсегда. Хозяйский глазок - смотрОк.
Никогда больше Кавалер
не жаловался челяди на ночные томления и мечтания. Просыпался свежий и розовый
- не сам по себе спал, а под присмотром.
Стали замечать домашние,
что как лампадку не заправляй - к утру деревянное масло иссякало до донышка. Сначала
грешили на то, что дитя балуется, выливает святое из стеклянницы. Потом старшая
мамка догадалась, прикрепила к лампадной цепке паутинку - и не захочешь, порвешь,
если стронешь. А наутро лампадка суха, чуть не вылизана, паутинка цела, а дитя играет
на ковре резными сердоликами и гранатовыми яблоками, смеется над всеми в голос.
И раньше-то опасались,
а теперь и вовсе затряслись, даже если переодевали или купали - после него руки
мыли тайком и творили Иисусову молитву от асмодейской порчи. Наплели по кухням да
по службам колдовских сплетен. Матери и бабке, без уговора, не доносили - нельзя
крепостную тайну вслух.
Французов выписали, научили
Кавалера грамоте, вежеству, реверансам, танцеванию и обхождению с дамским полом,
как положено по сословию. Так вышколили - будто узорный ключик в спину вставили,
всем на радость. Наставляли всегда руки держать чуть приподнятыми, чтобы кисти не
порозовели и кровяные жилки не проступили, не дай Бог. До того нежен и деликатен
вырос, что кушанья слишком холодного или горячего не принимал, только чуть теплое,
как младенцу кашица. Слегка просквозит, поволнуется - и готово дело - ахнул и опрокинулся
в расслабленный обморок на вощеные узорчатые паркеты. Сквозь густые ресницы подсматривал,
как слуги суетятся. Всегда носили за ним в венецейском флаконе масло горького апельсина
в смеси с гераневым два к одному - оживлять от помрачения. Ни в чем жизнь отказа
не давала - так все думали - и зеркала на серебре льстивы, всякого сладостно приукрасят.
