Сидела Дарья в подземной
тюрьме под сводами соборной церкви. Жратву ей подавали на лопате, со свечой, которую
гасили, как пожрет, нечего на волчиху Божий свет тратить. Нужду Дарья справляла
в горшок, при всех, даже мужики смотрели. А она юбки задирала враскоряку, скалила
песьи десна. Нет больше стыда, если уличили в черном деле, если кости замученных
в земле голосят, тут уж и поссать в уголку не дадут - будут смотреть всякие за денежку,
тоже ведь диво людям: звериха, людоедиха, а как простая баба ссать умеет. Давайте
ее палками в бока потыкаем, мы-то знаем, кто Божий, кто негожий.
К старости стала она
жирна и уродлива - душа на лицо вылезла. Говорили, что в застенке как-то раз в безлунную
ночь к ней пьяный солдат сунулся, на спор. Стонала под ним узница, вертелась, как
молодая, иное вспоминала. Все брюхо ей солдат медными пуговицами изодрал. Одетым
тешился, кафтана не скинул, казенный кафтан, провоняет ведь тюрьмой, отвечать придется.
Терпела Дарья. Хоть кто-то полюбил ее сегодня. На безлюбье и то радость.
Затяжелела с того дня
от солдата. Маялась по застенку на коленочках супоросая. В положенный срок без повитухи
разродилась, а куда дитя девала - так про то, миленький, по-русски и вымолвить нельзя.
Ну ладно, подойди, скажу на ушко, съела Дарья поросенка своего и косточки обсосала.
Снег валил над Ивановскими
звонницами, били серобокие галки на крестах стальными голосами, и увидел Кавалер,
как с гоготом клубится народ над полукруглым окошком за церковью, что вровень с
фундаментом в залубенелую землю вросло. Торговал Дарьей солдат-треух серый, ремни
крест накрест на груди, отдергивал зеленую занавесочку от окошка - продуха. Пятачки
в коробе звякали: навались, честной народ, смотреть на преступницу. Копи слюну,
московские, надобно напоследок ей в лицо плюнуть, на счастье, на здоровье. Дарья
утрется, а вам - польза. Стал со всеми и Кавалер.
Опушили летучие снега
кроличью шубку. Пятачок в кулачке согрелся. Во рту - сухо, будто ржаных сухарей
с солью погрыз, а попить не дают. Слышал, впереди поплевывали и на каждое смачное
"тьфу", тайно вздрагивал и свою сухую щечку меховым рукавом отирал. Толкнули
в свой черед барчонка в спину к смрадной дыре. Завозилось в преисподней живое тесто,
в пенной коросте, в мерзости человеческой. Очи синие в зенки сизые окунулись. Будто
ангел новгородский, черногривый в застенок заглянул сквозь решетку ржавую с робостью,
без осуждения. Белое, алое, смоляное, лисье, снежное, запестрело у Дарьи в глазах.
Закрылась рукавом. Ждала плевка. Черная бабка к внуку подоспела, сдавила плечики:
