Быстро смекнули дуры с дураками, почем фунт лиха.
Вот сидит безручка на ларечке верхом, бинты от сукровицы каляные, перематывает,
подходит к ней, всегда сзади, барчонок синеглазенький, белей снегурочки, очи уставит,
и горличьим голоском просит: "Ой, покажи..."
К культе рубцованной
тянулся - посмотреть. Волю дай все немощи и язвы иссмотрит.
С цыплячьим писком по
углам от него прятались горбуньи, под ногами у барчонка не путались. Сглазит. Вот
тогда и целовал руку бабушке без препятствий.
Позволяла, щекой только
дергала. Укоряла про себя дочь: принесла на посрамление порося-последка мать-москва
Татьяна Васильевна, ну что ж, будем растить на свой лад, раз в год и Чудотворец
ошибается. Последние времена наступили. По церквам кривославно акафисты поют, попы
блудят, к блуду народ нудят. В дедовское время слова "прелесть" как огня
открытого боялись, значение ему давали бесовское, а нынче только и слышно по всем
местам "друг прелестный приди ко мне на постелю, помилуй-поцелуй, в зеркальце
помани заполночь", а тут под боком, своя прелесть завелась.
Иной раз бабка хлестнет
внучка по скуле лестовкой, иной раз расскажет сказку, как всегда, сквозь зубы.
Растет, а где - не скажу,
скитская клюква или священная малинка, по лесам незнаемым зреет, по овражинам и
болотищам. В былое время раскольники брянских лесов давали темному человеку клюкву
или малину напоенную некой отравой, кушай, по всей России много опасных ягод растет,
на наш век вдосталь. За кушаньем внушали ему учение, вели за ручку в рубленые скиты
- сжигаться всем миром, красную смерть ради Христа принимать. Если опоенный человек
видел огонь, то с радостью бросался в него, потому что в жгучем пламени ему представлялся
рай и ангелы со многими очами и воскрилиями острыми, гусиными, лебедиными. Затаенно
мечтал Кавалер о скитской малинке. Ночами ему грезилось оно - полное красномясыми
отравленными ягодами с горкой решето первого сбора, льняным платом прикрытое и алым
соком пропотевшее - а красные пятна сливались в Спасово лицо, проступали на основе
и утке - дуговые бровки, иудейские скулы, нос, борода, запертые глаза. Съешь, мальчик,
скитскую малинку-княженику и ступай от всех в огонь-полымя, улыбаясь бессмертно,
все отступится от тебя до рассвета - и непутевые гуси-лебеди и бабкины ангелы с
вилами и пуховые кормилицы и мать родна, Москва-посадница.
Исполнилось Кавалеру
десять лет, вместо подарка укутали внука в кроличью шубку, кушаком алым подпоясали,
волосы росным ладаном спрыснули и повезла его черная бабушка к Богу на Кулишки,
в Ивановский монастырь на поклонение Покрову Богородицы. Слушали, как монашенки
поют на морозе для послушания. Смотрели, как в трапезной грибы сушат, как просфоры
пекут, как шерсть прядут на рабочем дворе, чулки и поддевочки из ангоры вяжут. Отбился
Кавалер от бабки - скучно монашенки поют, скучно просфоры пекут, скучно шерсть прядут.
Не знал Кавалер, что много лет назад черный возок под воинским караулом по тем же
улицам повез в Ивановский застенок, бесчеловечную вдову, урода рода человеческого,
душу совершенно богоотступную, мучительницу и душегубицу, во святом Крещении Дарью,
загубившую сто тридцать восемь душ крестьян и дворовых. Она еще когда в чести была,
секла без пощады и ела женские титьки с перцем, открылось дело, присудили ее к вечному
заточению.
