Пять лет изловить не
могли. Наконец, девка-калмычка его опоила, дунула-плюнула, черную белку кочергой
зашибла, а Григория солдатам выдала теплого.
В Москве судили за татьбу,
ждал каторги. Вел себя не смиренно, в яме подсадного кляузника ночью задавил цепью
и на пороге бросил.
Всю чуму и бунташную
неделю просидел закованный в карцере Константиновского застенка, думали, с голоду
сдохнет.
Не сдох - только голову
рассадил о становую балку. Волчьи сны и мысли томили его в одиночестве. Навсегда
остался на лбу под волосами след-лысинка.
Никого не простил, девку-калмычку
простил, потому что - дура.
После Покрова последние
дома чистили, на Яузе.
По утрам утиные лужи
подергивались ветвистым ледком.
Застыли в черной воде
под стеклянницей листья и сорные травы.
На Яузе мертвая бедность
в пустых избах спала по рундукам и лавкам. Иные за столами сидели, головы на руки
сронив. В люльках младенцы лежали.
Кого куда маета смертного
часования загоняла: один в запечье схоронится, другой в клеть, третий на чердачной
лестнице повис, четвертый в сенях поперек порога лежит - рука в троеперстии сложенном
закоченела над головой, а личико псы и крысы съели подчистую.
Сильно изгнили обитатели,
на крючьях плотские куски повисали. Мортусы работали сменами, даже ночью. Когда
выносили, кони от зловония постромки рвали, приседали с визгом и храпом.
Звали Гришу - утешать
лошадей. Он, бывало, петушиное слово шепнет - стояли, как пришитые, только зубы
скалили и шкурой в пашине дрожали.
На пустых улицах пьяные
мортусы говорили тихо, во дворы входили, перекрестясь, и с поклоном испросив прощения
у хозяев.
Зачем вы, архары черные,
явились, зачем наши души пугаете?
Души наши зимние горностаюшки,
в поле гуляли на воле на своей, им буйное жито по пояс, сосны жаровые по колено,
гробные травы - по чистый лоб. Клубы берестяные на погосте души наши, платье все
по крестам разбросано, реки по лесам разлились. Тоску тоскуют наобортные древеса
в золотой воде. У нас хлеб пекут не по-прежнему, у нас крестят лоб не по Божьему.
Когда Китоврас пригибаясь,
входил в осевшие двери яузских изб, всегда отмахивался от непрошеных душ, будто
мух или голубей ладонью гонял, шептал ласково:
- Кшши, кшши, летите,
Божьи, далеко-высоко, не мешайте.
Никто его о том не спрашивал
- артельные сами знали: чумные души мошкой вокруг головы вьются, летят на тепло,
ищут щелочку, если найдут, не отвяжешься нипочем, затоскуешь или сопьешься.
