Очищалось лицо Москвы.
Крючник Григорий Фролов,
в Ваганьковской артели числился за старшего.
Шантрапа его слушалась,
с первого дня, как тезка-граф окрестил, так и прозвали Гришу - Китоврасом. Тут и
там слышно - Гриша то, Гриша се, Гриша Китоврас.
Доверяли ему артельный
хлеб резать. Он всегда караваи, не глядя, делил поровну, хоть взвешивай, и водку
разливал из баклаги - всегда по машин поясок.
Работал степенно, молча,
с плеча, как бревна рубят, таскал носилки, могилы рыл, расчищал завалы и погорелья,
в такие погреба за трупами спускался - куда иной бы и под угрозой не сунулся.
Вечерами ходил пешком
на Таганку, с битюгами на кулаках силомерничать.
К утру возвращался, похмелялся
кислым молоком, коней своих, прежде меж бараками поводивши, запрягал наскоро по-казански,
ждал, когда остальные мортусы соберутся.
До света при бараках
котлы кипели, рубахи сушились на прожаре, тени метались, выше крыши -наши труды
велики.
Китоврас приглаживал
коней по шеям большой в шрамах рукой. Скоты к нему мордами тянулись, бодали лбами.
Зверь к зверю льнет.
Кони у него лучше всех
были. Сам ради скотьего бога, зерном откормил, выхолил, бабки тряпицами обвязывал,
копыта маслил, растирал полынными жгутами ребра, разговаривал с ними больше чем
с иными людьми. Самоплясные вышли кони - не погостные, а свадебные.
За спиной говорили, что
Гришке коней ублажать - дело самое то.
По всей дороге от Москвы
до Троице-Сергиевой Лавры, а особенно в Клину, Григория всеми чертями поминали,
как первого вора, конокрада, разбойника и убийцу.
В каком селе уродился,
кто отец с матерью, чей холоп - никому не ведомо.
Потом и на пыточной кобыле
молчал и под паленым веником от семерых отлаивался.
Только три слова говорил:
- Григорий Степанов Фролов.
Потому как хуже нет,
если человек свое имя потеряет, имя не гриб - нечаянно не найдешь.
Лет двадцать ему было,
когда объявился под Клином, на озорства ходил в одиночку, без товарищей. Угонял
возы с товаром, коней забирал, перебивал клейма, богомольцев побогаче раздевал,
пускал голяком по лопухам, а если кто противился ему, тем кланялся земно, а потом
насмерть резал и по сырым балкам складывал. Врали, что на плече у него черная белка
ночевала, которую он у литовского монаха за нечеканный рубль с дырочкой купил на
удачу. Пока белка при нем была - никому Григория не поймать стать. Он ее своей тенью
кормил, нащиплет, покрошит, тем сыта. Оттого и была у него тень лоскутная.
