Она улыбается ему, а он, притянув ее головку себе на грудь, зарывается лицом в ее мягких, пахучих волосах.
Так безмолвно они стоят долго-долго. На западе догорает заря, остывший восток со сказочной быстротой приносит ночь; она закрывает все, он слышит, как маленькое сердце Лизы начинает стучать все спокойнее и равномернее. Она засыпает. Он осторожно, одной рукой под колени, другой в плечах, чтобы не потревожить ее милой головки, поднимает ее, садится в развилину сучьев сваленной березы и... засыпает сам...
Проснулся он поздно, часов в одиннадцать. В комнате терпко пахло керосинным перегаром. На столе вокруг лампы с черным от копоти стеклом осели агатовой пылью пушинки сажи. В окно был виден кусок плаца, на котором торопливо сновали в дивизионный штаб и обратно командиры и разведчики с разносными книгами под мышкой. Откуда-то глухо доносились обрывки красноармейской песни, по звукам он отчетливо разбирал припев:
Никто пути пройденного
От нас не отберет.
Конная Буденного,
Вперед!
Куплета не было слышно, но Хитрович ясно представил себе запевалу, закинувшего голову кверху и звонким тенором выводящего:
Мы — не сынки у маменьки
В помещичьем дому.
Выросли мы в пламени,
В пороховом дыму.
Теперь грянут... Вот грянули припев. Песня удалялась. Звуки ее становились все тише и тише и наконец утонули вовсе.
В стекло окна стукнулся воробей и, ухватившись за подоконник, ошалело осматривался, видимо, удивляясь хитрости человека, благодаря которой он чуть не разбился о проклятое стекло, загородившее такую жирную и вкусную муху.
Николай соскочил с кровати, но тотчас же присел обратно от тупой боли в еще неокрепшей ноге. Попробовав встать осторожнее, он поднялся и начал лихорадочно одеваться.
«Надо кончить со всей этой волынкой», — думал он. Сегодня же досрочно он идет на работу во взвод, уйдет в нее с головой — и взвод, постепенно выправляясь, обгонит не только третий, так опередивший его, но и первый. Будет опять смотр соцсоревнования, он выедет со взводом скромно. От других взводов мечут на него презрительные взгляды, Ветров улыбается ему улыбкой, в которой снисхождение смешано с презрением, но Хитрович сохраняет на лице маску бесстрастия и каменного спокойствия.
Вот началась рубка. Первый взвод, упоенный успехами прошлого смотра и забросивший тренировку, проваливается, дав вместо девяноста процентов только шестьдесят пять. Ветров, презрительно усмехаясь в сторону второго взвода, подъехал к военкому и просит разрешения рубить третьему взводу вперед второго. Ему разрешают, он докладывает комвзводу, и взвод идет. Но расчеты Ветрова рушатся, взвод дает шестьдесят три. Тогда выступает второй взвод с Хитровичем во главе, так как Робей давно уже болен и во взвод не кажет носу. Первый десяток выстраивается. Хитрович молча кладет руку на эфес шашки и чувствует, что девять человек, зорко косящих на него глазами, делают то же; он выхватывает шашку — и над головами смены одновременно вспыхнул серебряный пожар блеснувших клинков. Хитрович машет клинком сперва влево, потом вправо, поднимает его опять над собой и одновременно с ударом шенкелями бросает его опять вперед на уровень распластавшейся в галопе лошади.
