Что-то произошло, чего Ковалев никак не поймет. Товарищи отходили от Ковалева все дальше и дальше.
Вечером, сменившись с дневальства, он попросил разрешения лечь без поверки и сейчас, лежа на койке, внимательно вглядывается в товарищей, стараясь разгадать перемену, которая произошла с ними.
Внешне жизнь взвода как будто ни в чем не изменилась.
Все так же сидит у окошка огромный, лобастый Липатов и, облокотившись на маленький столик, так же читает газету вслух, раздельно, как нанятый.
Липатов, несмотря на то, что от него густо пахнет черноземом, — исконный рабочий, он вступил в партию с приездом в армию, но собою недоволен. Недоволен главным образом своим языком, плохо подчиняющимся ему, и глухим, гудящим голосом. Зимою ему ячейка поручала вести групповую работу партийной пропаганды, и он начал было, но у него получалось так, будто не агитировал, а ворчал. Красноармейцы любили его за невозмутимый характер, прямоту и добродушие, он был авторитетен как боец, но агитатор из него не получился. Он пожаловался на себя военкому, тот посоветовал ему больше читать вслух и этим постепенно развивать голос и язык. С тех пор он почти ежедневно жужжит в казарме огромные подвалы из «Правды», ищет в них самые заковыристые слова и такие, как индустриализация, конъюнктура, стабилизация, рационализация, выговаривает с остервенением, будто долбит их балдой по макушке.
И сейчас он неизменно гудит в казарме, совсем не обращая внимания на то, слушают его или нет.
Рядом с ним, пристроившись на том же столике, Карпушев сшивает тесьму противогаза «Куманта-Зелинского». Он, далеко отпятив губы, шумно сопит, будто это работа самая тяжелая. Когда у него выпадает из рук игла, он берет ее то большим и указательным, то большим и мизинцем, и все-таки она не дается ему в его неуклюжие, как обрубки, пальцы.
— От-ты, черт! — бормочет он в отчаянии. — Тьфу, проклятая, наделают каких-то!
Липатов прерывает чтение и смотрит на охоту Карпушева.
— Да ты потяни за нитку-то, она поднимется, ты и возьмешь.
Карпушев поднимает противогаз с тесьмой, поднимается и нитка с иглой, и тогда он цапает ее враз, будто она может ускочить куда.
Около своей койки переобувается Фома Баскаков. Он снял сапог, поставил его перед собой, заглянув внутрь его, сбоку и только тогда начал развертывать портянку. Развернув и стряхнув попавший песок, Фома разостлал ее на кровати и разгладил морщины. Теперь он начал осматривать ногу с пятки и до кургузых, как и сам Фома, пальцев.
