— Тебе что, завидно?
— Нет, ты скажи.
— Сказала кума куме...
— Ты, Ковалев, брось игрушки, мы тебе не мальчики, — нахмурился Куров.
— А ты что за судья такой? Тебе чего — больше всех надо? — огрызнулся Илья. — Знаем мы, как вы, товарищ Куров, за каждый шаг доносите.
Он, сказав это, метнул глаза на товарищей, как бы причисляя себя тоже к ним и в то же время отгораживая Курова.
— Знаем, — добавил он еще раз.
— Ты что же, по-твоему, он шпион? — загудел Карпушев. — Шпион? Тогда и мы все такие же шпионы, все до единого.
— Нечего с ним, — загудел Абрамов. — Что он маленький, что ли, не понимает? Пусть скажет, а там мы с ним поговорим.
— Правильно, надоело уж, — недружелюбно косясь на Ковалева, пробормотал Миронов.
— И ты туда же?.. — набросился на него Ковалев. — Ты что, не ходил?
— Бывало, да все вышло, товарищ Ковалев.
— Ну?! — в упор смотря на Ковалева, спросил Липатов.
Случайно скользнув по взгляду Липатова, Ковалев вдруг увидел в нем что-то тяжелое и сильное. Он взглянул на других — и другие смотрели так же. Никогда он не замечал таких взглядов; он был уверен, что они его не только не выдадут, но в душе-то завидуют его разухабистости и бесстрашию и готовы добродушно поощрить это. И вот они смотрят на него как на преступника, как на отщепенца.
— Ну?! — повторил вопрос Карпушев. В этом «ну» было что-то новое и непонятное для Ковалева.
Что-то внутри Ковалева оборвалось, его начало знобить, и в первый раз в жизни он почувствовал робость и неуверенность.
— Да что вы?.. Да вы чего, ребята?.. Чего я?.. Рази я... против вас когда шел? — вздрагивая уголками губ, забормотал он. — Чего же вы? И командиры... да еще и вы...
У него заплясали губы, и, подобрав их, он отвернулся.
Красноармейцы стояли насупившись, крепко сжав челюсти.
От эскадрона заиграл горнист на вечернюю поверку.
Пахло рекою и полем. Красноармейцы еще раз оглянулись на Илью и скрылись за казарменными постройками.
В двенадцать ночи Ковалев заступил в наряд на дневальство по конюшне. Оставшиеся два часа он прокрутился на койке, не сомкнув глаз. Пропала ковалевская всем известная разухабистость и беспечность. На конюшне он ходил от стойла к стойлу, совался к своему коню, которого любил и холил, и, разбирая ему челку, бормотал:
— Ну, чего шары вылупил, чего надо? Чево вы все на меня так смотрите? Чего я вам сделал?
Конь сгибал голову, подставляя почесать между ушами, и, сладко щурясь, тихо подремывал.
— Эх ты, дурак этакий, сонуля!
