В окно вглядывается краешек. потухающей вечерней зари. Откуда-то издалека (из полка, вероятно) слышится музыка духового оркестра, по лестнице топчутся красноармейские сапоги, и все это покрывает глухой липатовский голос. Он жужжит в казарме, как ошалевший на стекле шмель, и наполняет комнату беспрерывным, монотонным гудом.
Все так же.
Ковалев поворачивается на спину и закрывает глаза. Он пытается уснуть, чтобы освободиться от назойливой, непривычной мысли, но не может.
Что же все-таки произошло? Что? Какие силы отвернули от Ильи товарищей, с которыми он прожил без малого два года бок о бок, дружно, как бывает только в сколоченных взводах? Что он им сделал? Разве он оскорбил кого из них, обидел? Разве он не товарищ им? Разве он вместе с ними не перенес все трудности маневренных походов и зимних работ, когда на каждого приходилось для уборки по три коня?
Ворочается на кровати Илья, взглядывает на взвод торопким, краденым взглядом.
Может, это ему так кажется? Может, они и не думали сердиться, чужаться?
В казарме остался один Баскаков.
— Фома!.. А Фома! Говорят, скоро в город станки трамбовать будут посылать. Не слышал?
Фома отрывается от своих сапог, растерянно смотрит на него и, поднявшись, на цыпочках уходит, оглядываясь, как на больного.
Илья провожает его долгим взглядом.
Ночью он долго не спит! Красноармейцы, побормотав немного о дневных новостях, уснули враз, как по команде. Казарма утонула в вползших сумерках и взводном храпе, из коридора доносились отзвуки разговора дневального и дежурного, в комнате старшины — возня играющих в шахматы старшины и выписавшегося из госпиталя Хитровича.
Ковалев натянул одеяло до макушки с желанием во что бы то ни стало уснуть и освободиться от охватившего его одиночества. Перед ним поплыли воспоминания развеселой жизни, беззаботности, зимней дружной работы и учений. В сознание стучалась мысль о деревне Негощи и Анке, эта мысль подсказывала, что виною разлада с товарищами — его самовольные отлучки, но Ковалев старался не думать об этом, потому что в этом случае он должен обвинить себя, чего Ковалев не хотел.
Далеко после смены дневальных, когда и старшина угомонился и, вероятно, дневальные остервенело боролись с клонившей их предутренней дремой, в тяжелом сне задремал Ковалев. Ему снился взвод товарищей, гнавших от себя Ковалева. Обида скоблила Илью, и он, оскорбленный, хватал свои вещи, чтобы уйти от них навсегда.
— Ковалев!.. Живо!.. — крикнул кто-то перед самым его ухом. Он вскочил на кровати, ошалело оглядываясь. Около пирамиды с оружием стоял дежурный и, держа над головой фонарь, освещал в тяжелой суетне собиравшихся товарищей.
