— Сколько процентов даете? — спросил Артем.
— Не подсчитывали, но плохо, мало.
Они помолчали. Куров, остановив взгляд на офицерском кладбище, продолжал раздумывать о рубке и о договоре. Он видел, что соревнование взмыло красноармейцев, начинает стирать грань безразличия к боевой подготовке, увеличивает ответственность, но вот сейчас, в самом начале его, возможен срыв, одна-две неудачи — и красноармейцы могут опустить руки.
Рассеянно разглаживая ссохшуюся на деревянной кобыле конскую шкуру, Люшкин, сбиваясь, заговорил:
— Тута я думал над этим делом... Вот, слышь, кабы эта кобыла могла ходить, как живая... Вот бы... тогда, как на самом деле... и поранишь если, так ничего...
Он в упор смотрел на Курова, и, когда тот еле заметно усмехнулся, Люшкин обиженно вспыхнул. Но, подавив в себе минутную неприязнь, заговорил снова:
— Вот, если бы ее, кобылу-то, на рельсы, поставить и катать как в галоп... Вот бы... тогда и руби, как на самом деле...
— Кто же ее будет возить, кобылу-то? Опять лошадь понадобится.
Куров оглянулся на Люшкина уже заинтересованный.
Поощренный вниманием, хоть и грубоватым, Люшкин схватил Артема за рукав, затормошил.
— Лошадь? Лошадь? Вот в том-то и дело, что не надо... Пойдем, пойдем, я тебе покажу, — разгораясь, потащил он его.
— Куда пойдем? — не понимая, упирался Куров.
— Вот туда... там у меня, — показал он на кладбище.
Куров едва успевал за бежавшим Люшкиным. Они пересекли плац, пролезли через сломанную решетку изгороди и через одичавшую поросль малинника пробрались к часовне. Люшкин открыл железную ставню окна, — рамы не было, — и вскочил вовнутрь.
— Айда сюда, лезь, — звал он оттуда.
Куров выругался про себя на чудачества этого маленького Люшкина, но, решив узнать его затею до конца, прыгнул следом.
Они очутились в маленькой комнатке. На сводчатом потолке было написано ярко солнечное небо, но почему-то на нем сплошь горели огромные звезды. На одной стене был портрет. Это была божья матерь, но Куров еще никогда не видел таких красивых богородиц. Ее глубокие, живые глаза смотрели упорно, властно. Губы страстные и жестокие. Маленький, чуть-чуть вогнутый внутрь, с тонкими, почти просвечивающими ноздрями, нос; из-под головного покрова выглядывала предательская кудряшка, завитая, безусловно, кокетливыми руками. Все это с очевидностью говорило, что эта женщина никогда не была божьей матерью, даже сын ее нисколько не походил ни на одного из виденных Артемом Иисусов. Куров, конечно, не знал, что у графа Аракчеева была любовница, как две капли воды похожая на эту божью матерь, иначе он догадался бы, что. это копия с ее портрета, и, внимательно вглядываясь, увидел бы в складках ее покрова лицо самого графа.
