Лихновски покраснел как лангуст, изо рта маленькими каплями потекла слюна.
— Ты, ригидистская рожа! — заорал он. — Как только встану на ноги, я убью тебя! Убью собственными руками!
— Или я тебя, — спокойно ответил я, — у меня легкие сильней.
— Это все из-за тебя!..
— Ничуть не жалею о случившемся.
— Ригидистская свинья! Думаешь, не знаю, что ты такое? Не знаю, что у тебя на уме? — Тут он обратился к остальным людям в палате, оглушая их хриплым криком: — Он у нас дипломат, так? Он устроил нам иерархию! Собирается превратить нас в сенарцев, послушных рабов! Неужели вы не понимаете?
Это было уже слишком. Я подошел к кровати и прижал подушкой его лицо. Он схватил меня за запястья и попытался оторвать мои руки, но ничего у этого слабака не вышло. Около двадцати секунд я не отпускал его, довольно долго для человека с половиной легкого, затем позволил дышать опять. Его лицо стало бордовым, а в теле не осталось сил даже для выкрикивания проклятий. Лихновски уставился на меня покрасневшими, вылезшими из орбит глазами с непередаваемой ненавистью.
Но я о нем уже не думал, а пошел прямиком к Турье. В тот раз она пребывала в на удивление хорошем настроении. Глаза ее блестели.
Мы вышли наружу к яркому свету солнца и свирепому, соленому ветру, решив прогуляться к Истенему. Я взял ее за руку, мы напоминали старомодную парочку. Даже маска-фильтр на лице не портила ее красоту в моих глазах, даже контактные линзы, которые все носили для защиты от воздействия хлора, не затемняли блеск ее глаз.
Мы говорили о Лукреции. Я рассказал Турье о том, что думала Зорис об авторе из древнего мира — мира, непостижимо далекого от нас, и моя любимая заинтересовалась, а потом раздобыла на фабрике копию книги. Но Турья не знала древнего латинского, ей понадобился переводчик. Так что я прочитал работу, или скорее перечитал, и теперь мы обсуждали ее. Я полагал, что книга излишне религиозна, а она настаивала на том, что, говоря о жизненной силе человеческого духа, который преодолевает все несчастья, пробивается сквозь пылающие стены мира и распространяется на все безмерное целое, Лукреций имел в виду Бога.
— Бога в твоем понимании, — сказал я.
— Несомненно, — ответила она.
Затем Турья процитировала фразу с клочка бумаги, который вытащила из сумки, ее голос приглушался маской и приобретал странные металлические нотки.
— Меdiо de fonte leporum surgit amari aliquid quod in ipsis floribus angat, — прочитала она, явно стараясь быть предельно точной.
