Помолчали.
— Товарищ политрук, примите эскадрон, — приказал он Пермякову и, отозвав его в сторону, стал объяснять новую задачу.
Парторг эскадрона Величко собрал коммунистов, напомнил о бдительности, об их месте в бою.
— Да, да! Первое место должно быть, — подхватил Элвадзе. Он предложил кликнуть всех кавалеристов и поговорить о Елизарове.
Казаки собрались в круг, свернули цигарки, но никто не закуривал. Елизаров сидел, надвинув каску на глаза. Он чувствовал свою вину. Предсмертное слово командира эскадрона «струсил» как заноза вонзилось в грудь.
Сандро хлопнул Елизарова по плечу, заглянул под козырек его каски, спросил:
— Ты где родился?
— На Дону, — тихо ответил Михаил.
— Не может быть! Наверное, в астраханских степях: быстро бегаешь, как сайгак от охотника.
Михаил тягостно молчал.
— Скажи: почему бежал? — допытывался Сандро.
— Говори, Елизаров, — потребовал Величко.
Кровь бросилась в лицо Михаила. Он взглянул на парторга и еще ниже опустил голову.
— Я хотел залечь в стороне и стрелять по немцам, — начал было оправдываться он.
— Стрелять? А чем? Пулемет-то бросил, — перебил его Элвадзе. Он присел перед ним на корточки и резко сказал: — Нехорошо поешь, Елизаров, на свою голову. Скажи лучше — виноват, струсил, — умнее будет. Верно советую?
Михаил, задетый за живое, гневно посмотрел на Сандро. «Какое ему, комсоргу, дело? — подумал он. — Я же не комсомолец». Он вскочил на ноги и сказал:
— Я в твоем совете не нуждаюсь.
— Не горячись, — протянул руку Элвадзе. — У нас, в Грузии, так говорят: если очень сердишься, укуси свой нос.
— Сам укуси, у тебя он как морковка.
Элвадзе словно иглой кольнуло. В другом месте он схватил бы за грудь такого человека, который, вместо того чтобы каяться, спорит, насмешничает.
— Ай-вай!.. — покачал головой Сандро, положил руку на плечо Михаила. — Пойми же свою вину. Тебе ли теперь обижаться на нас? Поругаем — спасибо скажи: ума прибавится, дисциплины прибавится.
К конникам подошел Пермяков. Он набил трубку, прикурил, накрыв голову полой шинели, и, выдохнув дым, негромко сказал:
— Нет лейтенанта Хлопкова. Кто виноват в его смерти? — обвел он взглядом притихших казаков.
Елизаров боялся встретиться с его глазами. Ему казалось, что политрук сейчас скажет такое, что ему уж больше не придется держать клинок.
— Мы все виноваты: командира надо беречь в бою. Но больше всех виноваты вы, Елизаров, — медленно проговорил Пермяков. — Вы показали немцам спину, бросили пулемет, не подумали о командире. Есть боевая заповедь: «Сам погибай, а товарища выручай». Вы эту заповедь знали. Мы говорили о ней.
