— Видишь, там тоже гармония и покой, — внезапно нарушал молчание аптекарь, указывая вверх и вслушиваясь в далекие звуки музыки, доносившейся с окраины Минео.
— Нет, там тоже страдание и боль, — эхом откликался, порывисто разводя руки, Федерико. — Пространство, как утверждает Эйнштейн, искривлено, и за пределами Земли ход времени меняется. Там годы нашей жизни удлиняются или укорачиваются в зависимости от точки отсчета и скорости, с которой мы перемещаемся в пространстве.
— Да, и в этом своя гармония. Ход времени и длительность жизни там изменяются, но как ты не поймешь, что все это подчинено строгой и разумной закономерности?
— Нет, нет и нет! — Дон Федерико тряс головой и топал ногами, и пыль поднималась и оседала ему на брюки. — Звезды окружают нас со всех сторон, но мы не в силах постичь смысл их существования и, стоит нам мысленно перенестись туда, в ужасе вопрошаем себя: где предел всему, где конец мирозданию?
Космические темы больше всего волновали друзей; увлеченные беседой, они и не замечали, как оказывались на улочках деревни, пропитанных привычными запахами навоза и гниющего сена, лишь внезапный гортанный рев осла заставлял их испуганно вздрогнуть и оглядеться. Выйдя на площадь, они поднимали глаза к часам на здании муниципалитета и в изумлении восклицали:
— Боже правый, уже девять! Ужинать давно пора!
И с улыбкой прощались, слегка встревоженные тем, что опоздали к ужину, нарушили размеренный ритм своей жизни. Особенно обеспокоен был аптекарь: он представлял себе тупую, свирепую физиономию жены, разумеется, неспособной понять этих возвышенных материй;
Дон Федерико также спешил к себе в переулок, где крестьяне в этот час уже спали и лишь какой-нибудь одинокий полуночник сидел на камне под фонарем, подперев голову руками и неподвижно уставясь на бледно-розовый круг света.
— Вот и у крестьян все та же тоска написана на лицах. Какая уж там гармония! — размышлял вслух наш чиновник, расхаживая по кухне в штопаном сером переднике и с кастрюлей в руках. — Да, женщины, женщины!.. У Нелло какая-никакая, а жена. А я один как перст, разве это не пытка?
Одиночество страшно удручало дона Федерико, жизнь без семьи, без женщины казалась ему ничтожным прозябанием насекомого, копошащегося в навозе.
— Жениться! Пускай дураки женятся на этих темных бабах! — ворчал он себе под нос, помешивая гнутой ложкой воду, которая кипела, посвистывая на плите — словно выводок только что вылупившихся цыплят; он гнал из головы мысль, что даже простые крестьянки не хотят идти замуж за него, лысого, одноглазого, кособокого, словно на спине у него черти плясали. — А я люблю молоденьких, кровь с молоком, — уговаривал он себя. — Чтобы все было при ней — и зубки, и грудь, и прочее. Так бы и летал, как пчела с цветка на цветок. С ними и Млечный Путь, и сама смерть нипочем. Охо-хо! Хорошо дону Пеппино: режется себе в карты в клубе или спит на перине и ни о чем не думает!
