— Чур, ниче пока не ись. Я подорожники выну.
Она раскрывает чемодан, он у нее с двойным дном. В одном месте — яблоки, в другом — груши, сливы, черный виноград. Груши попортились, пахнут гнилью и сыростью. Нюра раскладывает их на чистые тарелки и нюхает.
— Давайте грушки пробовать, а то протухнут, смажутся.
Бабушка сердится и отодвигает от себя грушу.
— Молоденька не ела, теперь не приучишь.
— Они с витаминами, их больные едят, — упорствует Нюра и не спускает с бабушки глаз.
Но та опять сердится:
— Потчевать не грешно — неволить грешно! — но все равно берет виноградину и сосет как конфету.
— Ой, укатилась! Ловите!
Нюра испуганно подняла голову, мать из кухни прибежала.
Но бабушка радуется:
— По мне горох! Жевать не надо.
И Нюра все поняла и очень довольна. Выкладывает ей на тарелку целую кисть. Начинаем помаленьку пить чай. Он горячий, не хочется его глотать, но боюсь гостью обидеть, — и пью, обжигаюсь. Нюра с меня глаз не сводит.
— Для тебя рвалась, ехала. Десять лет не видала — не баран чихал.
— Долгонько собиралась. Терпела. Неуж не тянет на свою сторону? — спрашивает бабушка и потихоньку общипывает кисть.
— А болела. Письма-то мои не смотришь? До прошлого года с ногой маялась, хотя отрывай. Мокнет ниже коленки, пошли проломы. Ладно одна бабенка натакала: «Ты, Нюронька, горячих отрубей привяжи да почек с березы распарь — и примачивай. Как рукой снимет». И, смотрите, прошло. Как водой отмыло, только при ходьбе в пятку тычет и в чашечке щекотно, как мышка там. А ногу не разогнуть всю... А че, Тимофеевна, я сильно хромаю? Только не ври...
— Да незаметно, — говорит мать, а сама прячет глаза.
— Ты не выдашь! — смеется Нюра и сообщает: — А в Харькове нынче рак признают. И у многих находят;
— О-хо-хо, — вздыхает бабушка. — А коровы им не хворают? — И в глазах ее что-то светится, и слюда разбегается.
— И коровы должны, и овцы, и курицы, — утверждает Нюра и смотрит на меня, ища поддержки.
— Простуша ты, Нюра. Кака была, така осталась, — говорит жалостливо бабушка, отодвигает от себя чашку и плачет.
Нюра бледнеет, пугается, глаза у нее призывают то меня, то мать и, наконец, не выдерживает:
— Че ты, баушка? Я теперь не в людях живу. У меня комнатка своя, дров не надо — батареи есть. Стульев купила, книги читаю... — хвалится Нюра, щеки ее совсем побледнели и стянулись надбровья. Платок со лба сдвинулся, и я почти уверен теперь, что там дальше — лысинка, и Нюра ее бережет, не показывает.
Бабушка усмехается:
