— Так и не родишь никого. Изживешь сучком, — ворчит тихонько бабушка и также потихоньку подвигается к нам. Опять залаял Дозор. Мать кричит на него, он машет хвостом, облизывается. Бабушка к Нюре подходит и здоровается по ручке.
— Ну, здорово, нянька. Че это на тебе одето? Как нищуха — стыда нет.
— А я в дорогу, так по-дорожному. Думала — пыльно, дождливо. А ни одной не капнуло капли.
— Ладно, пошли давай в горницу. Тут никого не выстоишь.
Поднялись на крыльцо. И вдруг Нюра рассмеялась: «Надо же, колбаску нашла. В кармашек заткнула последнюю, позабыла». Она смело идет к собаке, сначала сама откусывает, а потом Дозору:
— Кушай, собакушка. Жись твоя короткая — успевай кушай. Хозяев бы твоих на цепочку, да к стайке. — Она говорит громко и весело, и подобревший, мирный Дозор лижет у нее ладонь и тянется мордой к лицу. Нюру зовет мать. Входим в дом. Бабушка задыхается, в груди у нее свист и что-то всклактывает. Нюра хочет помочь ей, подхватывает за руку, но та отстраняется.
— Гости в дом, а хозяева без рук, без ног. Скоро в могилу, а все шарашатся, как живы.
— Пожалей нас, баушка, не наговаривай на себя, — сердится Нюра, но это быстро проходит, и она опять ее утешает.
— Ты еще крепка кобылка. Любой воз повезешь.
— Нюра-а, помолчи! — притворно сердится теперь бабушка, но все равно заметно веселеет и дышит спокойней.
Садимся на лавку. Нюра опять на меня смотрит. Лицо у нее маленькое, а нос большой, ноздреватый, торчат из него волоски. На голове платок, пыльный, давно не стиранный, но она его не снимает, и я боюсь, что под ним спряталась лысинка.
— Какой ты большой, Васяня! Не ждешь, значит, невест. Ну-ну, не жди. Они сами найдут. А ты женись с толком, не смотри, что сзади, что спереди, а вглядись, что внутри. Ты добрый, тебя съедят. Разуют, разденут и по миру пустят.
— Где теперь живешь-то? — перебивает ее бабушка и смотрит грозно.
— А в Грачиках, в Грачиках. На конвертах ведь пишете, вот там и живу. От Харькова — час езды.
Приходит мать с самоваром, прислушивается к разговору. И вдруг улыбается:
— На хуторе Грачике — хороши калачики. Сама, поди, Нюра, сочинила? Я у тебя из письма запомнила. Ты любишь в рифму...
Но Нюра точно не слышит, а может, и правда не слышит. Опять в меня вглядывается и по рубашке гладит ладонью.
— В Москву, говорят, едешь учиться? Учишься да учишься — да попом станешь! — Она смеется, и я тоже смеюсь, только бабушка строго подняла одно веко, глаза у ней давно отцвели, и там плавает теперь живая слюдинка, то сбежится, то разбежится, а ресниц всего несколько. Мы стихли. Мать чашки приносит, ставит варенье. Нюра хлопает кулачком по столу и объявляет:
