— Я не о тебе реву — о себе... Век пнем изжила, ничего не знаю, а людей обижаю, — и опять швыркает носом, горло у ней колышется, и пальцы на руках неспокойны — сжимают скатертку.
И вот опять повернулась к Нюре:
— Изжила чуркой. Дальше Кургана не ездила. Как сейчас помню: у плотиков шестилетни купались — Гришка Гнедой, Олюшка Степкина да я. Все нагишом, как поросята... Гришка лонись умер, Олюшка десять лет в земле, одна я задержалася...
— Живи, баушка, кушай, пользуйся, — неожиданно веселеет Нюра и обращается к матери: — Тимофеевна, а ко мне рак не прильнет? Я тоже люблю напускать на себя. — Она неожиданно задумывается, мнет грушу пальцами. Из нее бежит сок — и прямо на скатерть, но Нюра не видит. Платочек опять на лоб опустила, одни глаза на виду, и в них пусто, молочно. Нюра подвигает поближе стул и нерешительно гладит мое плечо, и я боюсь даже сквозь рубаху ее сухих чутких пальцев, и мне уж давно хочется на улицу вырваться, но не могу — обидится, не поймет — и молчу. Зато говорит снова Нюра, ладонь ее останавливается у меня на плече.
— Последние дни, как усну, так Васяню вижу. Вроде бы не ты его родила, Тимофеевна, а я... И таскаю его, таскаю по деревне на закрошках, все ищем с ним каку-то птицу. Аха, птицу. Угораздит как. Ищем, идем по улице, а навстречу старичок, такой живой, подсадистый, точно Зубов наш. «Куда, мила дочь?» — Птицу, говорю, ищем. «Знаю, знаю, каку птицу. Она давно домой улетела. Тебе не птицу надо, а домой съездить надо. В своей деревне и найдешь...» Проснусь, а его голос как наяву: «В своей деревне и найдешь...» Это, значит, я тоску напустила по Васяне. Ехать дак ехать. И нога вылечилась... И вот захожу я сейчас в деревню — и Васяня навстречу. Он поглядывает, я поглядываю — слышит кровь. А ты, Тимофеевна, не сердишься? Возьму отобью сына?
Мать взглянула на меня, затаенно опустила ресницы и медленно отпила чай. И тут приподнялась от стола бабушка:
— Нюра, а в мои годы чем старики-то хворают? Там тебе не доложили? Каку мне ждать опаску?
— Ничем, баушка. Ты все боли попробовала, проживешь сейчас семьдесят лет.
— А мне уж восемьдесят лонись... — задумчиво говорит бабушка и сразу уходит в себя; и я чувствую, что сейчас она думает о своем, о таком близком уже, таинственном, и нас забывает.
— Значит, молодо выглядишь, — не сдается Нюра и говорит неожиданно: — Тебе надо колодешну воду пить после сна. И надолго спасешься.
— Я, Нюрушка, на молочке выросла, так на воду меня не сади.
