- Неужели все кончилось?
На солнце стало черно в глазах. Асфальт продавливался под ногами. Двор, проходная. Они пересекли проспект. Учебная территория за высокой решеткой была пустынна. Здания, корты, стадионы... Никого. Только вдали под солнцем две фигурки - Перкин с матерью.
У Перкина на голове пилотка из газеты. Эсфирь Наумовна была в соломенной шляпке с парой лакированных вишен, на руках нитяные перчатки.
- Поздравляю, - сказал Александр.
- Было б с чем...
- "Красный" же диплом!
- А в аспирантуру сына замдекана. С "синим".
Еще на первом курсе профессор, потрясая курсовой работой Перкина, кричал, что он бы за это сразу ученую степень - гонорис кауза!
- Не тебя?
Перкин мотнул головой.
- Свободное распределение, - сказала его мать. - На все четыре стороны.
- Одна пока открыта, - заметил Александр. - До Вены, а там куда угодно. Хоть в Иерусалим, хоть в Гарвард.
- О чем ему и говорю.
Перкин сжал челюсти.
- Вот так уже неделю - как бык. - Повернувшись к Инес, мать Перкина перешла на идиш.
- Инес из Парижа, - сказал Александр.
- Откуда?
Перкин буркнул:
- Сказано тебе.
- Лева, не хами. А я подумала, что вы нашли себе... Средство передвижения, как говорится. По-русски девушка не понимает?
- Я понимаю, понимаю, - заверила Инеc.
- Ой, извините... Лев, надень панамку! Удар сейчас хватит. Остановите его, Александр...
Перкин отбросил руку:
- Все меня вытолкнуть хотят. Неужели даже ты не понимаешь, что это родина?
Ему было семнадцать, когда Александр с ним познакомился на лекции. Голова у него была забинтована. Он только что похоронил отца, а вдобавок был избит шпаной. Ударили кастетом, а потом ногами. Но он держался, этот вечно небритый мальчик, вещь-в-себе. "Ночь хрустальных ножей" на факультете стояла все пять лет. Он был единственный, кто выжил. Для того, чтобы оказаться с "красным" дипломом в тупике. На выжженном пространстве Ленинских гор.
Под черным солнцем.
Толпу нахмуренных красавиц возглавляла Пола.
- Мы к Инеc.
- Она в Москве.
- Ничего, мы подождем.
В квартиру вторгся запах традиционной женщины. Косметики, лаков, духов. От чая польки отказались.
- Можно курить?
Щелкая зажигалками, они озирались и переглядывались, выгибая выщипанные брови. Брюнетка взглянула на пишущую машинку.
- Говорят, что вы писатель...
- Не врут.
- Что, и публикуетесь?
- Где?
Пять лет прожив в условиях соцреализма, она настаивать не стала. Сигаретный дым плыл за окно. От чаю они снова отказались. Когда Александр вышел за пепельницей, польки разом заговорили, артикулируя чувство, вызванное выбором Инеc.
