Аникин, наблюдавший за происходящим с вершины холма, не вмешивался. Он и другие выжившие члены группы рыли могилу Якиму и Агнешке. В его сознании, вместе с тяжелой, гремучей горечью, всплывал жуткий рассказ Агнешки о зверствах фашистов, имена и лица его подчиненных, погибших во время рейда. У него не было ни капли жалости к тем, кого добивали в болоте бойцы отдельной ОАШР.
Он вдруг вспомнил, как в детстве с другими мальчишками кидал с берега камни в лягушек. Он вспомнил, как брошенный им булыжник влепился в самый центр зеленой квакушки, расквасив ее брюшко и по-смешному растопырив лапки в четыре стороны. Товарищи его засмеялись и стали хвалить меткость его броска, но Андрею стало вдруг не до смеха. Он почувствовал какое-то новое для себя ощущение, неразрывно смешанное с отвращением и жалостью. Его чуть не стошнило. Больше он никогда не ходил «бить жаб» на заросший тиной пруд.
Почему он вдруг вспомнил об этом? Здесь, на холме, у могилы, он не испытывал ни тошноты, ни жалости. Пожалуй, только отвращение к черным точкам, которые барахтались внизу и то и дело без следа исчезали на серо-бурой глади болота.
Андрей проглотил двойную порцию каши, даже не заметив, как горячая пища обожгла его пустой желудок. Андрей, не поморщившись, как воду, выпил полкружки первача, от одного глотка которого перехватывало дыхание.
— Ну, даешь, командир… — прохрипел Карпенко, только-только отдышавшись после своей чарки и спешно хватая ложкой дымящуюся, наваристую пшенку.
Старшина не подвел, выдал три литра первостатейного самогона. С кашей и бутылью, наполненной мутно-белой жидкостью, они расположились в одном из уцелевших сараев на окраине села, посреди копны сухого сена.
Первую чарку пили за павших. Аникин наполнил самогоном кружку каждого почти доверху, грамм по двести. Никто не спорил и не отнекивался.
Прошло несколько мгновений, и горячая волна разошлась по усталому телу, как утюг — по ткани рубашки, беспрекословно подчиняющейся раскаленному железу. Спасительный спирт понемногу стал растворять неподъемно-тяжелую муть, осевшую в душе за последние трое суток. Выпили еще, и свежая исцеляющая волна спирта оросила иссохшие мысли, с новой силой полыхнув ярким пламенем на угольках неистребимо тлеющей ненависти.
— Что там наш Ион-Иванко? — спросил Андрей у Карпенко. Он поручил Николаю доставить раненого в медсанчасть
— Мадан в порядке… — доложил Николай с набитым кашей ртом. — Передал из рук в руки санинструктору танкового батальона. Симпатичная, надо сказать, инструкторша, товарищ командир! Лицо строгое, бровки — насупившись, а фигурка — чистая гитара в гимнастерке.
