Когда врач областной больницы подробно разъяснил, что такое детский церебральный паралич, Наталья не поверила. Девочка выглядела вполне здоровенькой, глазки у нее были ясные, разумные. Соседка Клавдия, ближайшая подруга, почти родственница, первое время пилила Наталью каждый день, мол, надо было ребенка-инвалида оставить там, в роддоме. Куда ей, Наталье, такая обуза? Нет ведь никого у нее, ни родителей, ни мужа. Копеечную учительскую зарплату месяцами не выплачивают. А на пенсию, которую вроде бы должно выдавать ребенку-инвалиду сострадательное государство, прожить невозможно.
– Проживем, – отвечала Наталья, – как-нибудь.
И, в общем, жили. Бедно, трудно, но жили.
Школа находилась в двух шагах от дома. Наталья оставляла Катюшу одну ненадолго, бегала к ней на большой перемене, кормила, меняла пеленки. Потом, когда девочка подросла, стало легче.
В семь лет Катюша, как все, пошла в первый класс. Не пошла, конечно, а поехала в старой прогулочной коляске, рассчитанной на ребенка до трех лет. Она была маленькая, худенькая и спокойно в ней помещалась. Наталья заплела ей сложную, очень красивую косу «колосок», надела нарядное ярко-голубое платье.
Катя к семи годам уже умела читать, писать, знала сложение и вычитание. Ей ставили пятерки вовсе не из жалости. Из первого класса она сразу перескочила в третий.
– И в кого она такая? – удивлялись все вокруг. – А главное, зачем ей это, убогой? Зачем это здесь, в глухом углу? Была бы она с ногами, поехала бы во Владивосток или вообще в Москву.
За десять лет Катиной жизни горе успело стать привычным, и все равно всякий раз, перекладывая легкое худенькое тело с кресла на кровать, купая дочку в старом жестяном корыте, поднимая на руках своего ребенка, Наталья Сергеевна чувствовала болезненный спазм в солнечном сплетении. Ножки у Кати были мягкие, словно тряпочные. Кожа такая тонкая, белая, что просвечивали голубоватые сосуды. Не болезнь, а именно эта хрупкость, прозрачность вызывала у Натальи острую, почти невыносимую жалость. Что касается болезни, о ней Наталья не думала. Однажды, раз и навсегда, запретила себе думать о детском церебральном параличе и строго, суеверно соблюдала этот запрет.
Когда Катя сидела, склонившись над учебником, у маленького окна, убранного голубыми ситцевыми занавесками, и зыбкое морское солнце освещало комнату, Наталье вспоминались какие-то смутные старинные портреты кисти итальянских художников.
– Какая была бы красавица, – шумно вздыхала соседка Клавдия, задерживая взгляд на прозрачном большеглазом Катином личике.
