— Министр хочет получить более конкретное представление, чем это можно сделать из медицинского заключения, — сказал человек с камерой, не переставая снимать.
— Мне бы хотелось более четких инструкций. У меня такое впечатление, что после недавних событий ситуация с каждым днем усложняется. Мы чувствуем себя… в опасности. Мы стали получать письма с угрозами. Моя медсестра боится, что на нее в любой момент могут напасть, когда она будет выходить с работы или возвращаться домой. Я тоже не вижу, что могло бы помешать сумасшедшему активисту какой-нибудь лиги наброситься на меня с бритвой и попросту зарезать. Если не считать того, что нам прислали двух охранников, такое впечатление, что наша судьба абсолютно никого не волнует.
Под конец голос врача задрожал, а на виске у него забилась жилка.
— Напомню вам, что ничего этого не случилось бы, если бы по вашему недосмотру здесь не появился фотограф. Никто ничего бы не знал, никакие лиги не воспользовались бы случаем, чтобы лишний раз попротестовать, а у министра была бы возможность спокойно принять решение, — отрезал тот, кто говорил с акцентом.
Жилка на виске у врача, казалось, вот-вот лопнет. Лицо его перекосилось от злости, но он промолчал. Тягаться с этими двумя ему было не под силу. Гость продолжил.
— Доктор, работа правительства — вещь не менее сложная, чем работа мозга. Есть вопросы, которые должны решаться с такой же осторожностью, с какой проводятся самые тонкие хирургические операции. Вы меня понимаете?
— Понимаю, — в конце концов, выдавил из себя врач.
Человек с камерой перестал снимать и вышел из палаты вместе со своим спутником. Мы с врачом остались наедине. Он долго смотрел на меня, но я так и не смог понять, что означает этот взгляд. Там читалась странная смесь печали, злобы, жалости, отвращения и ненависти. Ничего такого, что могло бы поднять мне настроение. Сильнее, чем когда бы то ни было, мне хотелось заговорить, задать множество вопросов, попробовать во всем разобраться. И сильнее, чем когда бы то ни было, давала о себе знать эта чертова травма: слова застревали у меня где-то в самой глубине горла. Наконец врач вышел. Виду него был потерянный. Охранник в кроссовках спросил, все ли в порядке, но тот не ответил. Остаток дня я провел, глядя, как синее небо постепенно становится оранжевым, а потом чернеет. Из темноты всплыли новые воспоминания. Они у меня как совы: вылезают из своих нор с наступлением ночи.
«Черт, неплохо спрятались эти придурки», — сказал Дирк, разглядывая бородатого мужчину, испуганную женщину, Франсуа, Давида, Эмили и Элоди. Угол, в который забились эти странные, заросшие грязью существа, был обустроен так, что в нем можно было просидеть, притаившись, несколько дней, не показывая носа наружу. Бородатый все предусмотрел: к девятивольтовой батарее была подключена лампочка, на полу стоял железный таз для срочных надобностей, лежали сложенные в несколько слоев одеяла. Чуть-чуть потеснившись, все шестеро наверняка могли усесться на одеяла спина к спине или лицом к лицу, как захотят. Вела в укрытие потайная дверь в левом углу стены, спрятанная за креслом, которое можно было поставить на место при помощи довольно хитроумного веревочного приспособления. В ногах у честной компании стояло несколько канистр с водой и мешок старых яблок, которые в этих местах должны были стоить целое состояние. Бог знает, что пришлось сделать или продать бородачу, чтобы их раздобыть.
