— Что за дело?
— Ах, mon cher Michet, беда в том, что твой lе filleui[26]…
— Неужто не оправдал надежд — или того хуже?..
— Хуже. Но совсем не то, о чем ты думаешь. Невиновен, скорее — жертва, как и прежде.
— Que diable, mon prince[27], говори толком!
— Беда, Михаил Петрович, заключается в том, что юноша, спасенный вами, вероятно, серьезно болен. Вы, дорогой граф, самоотверженно врачевали тело и тем спасли несчастному жизнь, но душа его так и не оправилась после пережитого.
— Боже правый, так он сошел с ума? Воистину coup de grace[28]! «La force del dertino»[29].
— He совсем, буйнопомешанным не назовешь, окружающий мир воспринимает по большей части разумно, странность проявляет в одном.
— То есть ты не представляешь себе этот ужас — он не отходит от мольберта, не выпускает из рук кисти.
Приходит в страшное волнение, даже кричит, если хотят отнять. Но рисует все одно — и к тому же прескверно. Сам понимает, что выходит плохо, — плачет, рвет бумагу, а после все начинает сначала. Знаешь ли, кого ! он пытается писать?
— Кажется, знаю. Душеньку.
— Eh bien, vous etes plus avance que cela soit[30].
— Как? Разве ж тебе ничего не известно о несчастной танцорке княжеского балета?
— Теперь — известно. Enfant du malheur![31] A прежде терялся в догадках. Самого Петра Федоровича призвал в советники. Помнишь ли ты поэму Богдановича[32]?
— Как не помнить, сестры-девицы ночами зачитывались, в альбомы переписывали. И книжка была. А в ней — чудные гравюры работы графа Толстого. Не забыл.
— Вот и я не забыл и подумал — вдруг Иван о той Душеньке сокрушается? Теперь, брат, знаю — о другой музе тоскует. И ничем этому горю не поможешь. Граф Толстой, как и ты прежде, судьбой художника проникся, теперь вот взял на свое попечение. Докторов приглашает.
— Что же — есть надежда?
— Надежда, граф, мерещится всякому, кто желает ее узреть, да не у всякого сбывается. Однако ж никому не возбраняется — и я надеюсь. Теперь хлопочу о пенсионерской поездке — и начал уже toure des grands dues[33]. Иное небо, может быть, не в пример нашему, плаксивому, развеет смертную тоску. Оправится Крапивин в Италии, Бог даст.
— Comment c'est triste![34].
— Однако ж, господа, мы на балу, и это oblige[35]…
К тому же дама в ужасной тоге настойчиво ищет твоего внимания, Michel…
— Побойся Бога, mon prince, c'est та tante[36]…
Они говорили еще о чем-то, отвечая на поклоны, и, кланяясь, медленно двигались в нарядной толпе.
В жарком, искрящемся пространстве царила музыка.
