Дальше за дело берутся зеркала.
И вот уже струится светом, ослепляет парадная лестница.
Блещет торжественный зал, полыхают алмазными фонтанами люстры, строгие мраморные колоны убраны гирляндами цветов, паркет не правдоподобно сияет, затмевая зеркала.
Ровный гул людских голосов расстилается в пространстве, и бесконечные charmante… divine… ravissante… bonne amie… mon ange… charme de vous voir…[21] сливаются в стройную песнь вежливой дружбы и условной любви.
Однако ж не правда — или же правда лишь отчасти.
И на больших балах, случается, любят, ревнуют, страдают и веселятся искренне и всерьез. И, как везде, от души радуются встрече добрые друзья.
Только что отгремели торжественные аккорды польского, но уже поплыл над головами, разливаясь в пространстве, вальс.
Михаил Румянцев, нарядный, в белом с золотыми позументами мундире кавалергарда — сюртуке с высоким воротником и короткими кавалерийскими фалдами, — едва не столкнулся с Борисом Куракиным.
Тот явно шествовал прочь, подальше от вальсирующей публики, под руку с худощавым седовласым мужчиной.
— Mon cher Michel!
— Борис!
Они немедленно обнялись и заговорили разом, возбужденно и радостно, едва ли, впрочем, слушая и слыша друг друга.
Спутник Куракина наблюдал за встречей, улыбаясь ласково, чуть насмешливо.
Лицо, обрамленное густой серебряной шевелюрой, было тонким, умным, нос — крупным, большие, слегка запавшие глаза из-под густых бровей смотрели пронзительно.
— Ты не знаком?
— Не имел чести, но имя и дела графа Толстого мне известны. Как всякому просвещенному гражданину Петр Федорович Толстой, живописец и скульптор, бессменный — на протяжении тридцати лет — медальер Монетного двора, профессор Российской академии художеств, сдержанно поклонился.
И тут же — словно десяток лет вдруг упорхнули с плеч — лукаво улыбнулся Румянцеву.
— Зачем вы уходите? При таком параде надобно танцевать, граф.
— Entre nous[22], я плохой танцор.
— Не танцующий кавалергард?! Невозможно!
— Mais tu es brave homme[23]. — Куракин, шутя, вступился за друга. И продолжил уже без тени улыбки; — Кабы не его заступничество, остался б наш Ваня Крапивин на конюшне князя Несвицкого.
— Если б на конюшне…
— И то правда. Знаете ли, граф, Michel не только из рук жестокосердного господина Ивана вырвал, после выходил у себя, в Румянцеве, как малое дитя. Поначалу думали — не жилец.
— Сие похвально. Однако ж, боюсь, et il en restera pour sa peine[24].
— Mon Dieu![25] Неужели дело так плохо?
