— Хочется надеяться. Мы все этого ждем не дождемся…
— Что вы имеете в виду?
— То же, что и вы, герр обер-фельдфебель.
Так и прошел вечер. Но ночью, когда они стояли на холоде у операционной, Крюль притих, было видно, что его гложут мысли. Он думал о неумолимо приближавшемся фронте, о партизанах, вовсю хозяйничавших поблизости, причем как раз в том районе, миновать который им предстояло сейчас, о минометных обстрелах во время земляных работ на подготавливаемых ими запасных позициях, о беспощадном артогне русских. О таившем в себе смутную угрозу будущем, о пока что едва ощутимых, однако верных признаках грядущей катастрофы.
Крюль не понимал, откуда взялись дурные предчувствия. Они возникли у него, как и у остальных, совершенно внезапно, почти незаметно, крадучись, проникли в душу и теперь уже, по-видимому, навсегда поселились в ней.
И вот он стоял, опершись о заиндевелую бревенчатую стену, позабыв даже о стоявшем рядом Шванеке. Ему было даже наплевать на то, что промаршировавшая в двух шагах рота так и не удосужилась приветствовать его. Наконец появился обер-лейтенант Обермайер. На голове у него была ушанка, лицо повязано теплым шарфом, будто офицер собрался к зубному врачу избавляться от флюса.
— Все понятно, обер-фельдфебель?
— Так точно, герр обер-лейтенант!
— С нами пойдет и Дойчман. Сейчас он будет здесь.
— А чем он так занят? — довольно бесцеремонно осведомился Шванеке.
— Доктор Хансен готовит для него перевязочные материалы, — машинально пояснил Обермайер, но, спохватившись, что отчитывается перед рядовым, уже раскрыл рот, чтобы отчитать не в меру любопытного Шванеке, но отчего-то сдержался, только молча посмотрел на него. Карл Шванеке выдержал взгляд Обермайера.
— Шванеке…
— Понимаю, понимаю, герр обер-лейтенант. Можете не напоминать: за попытку к бегству расстрел на месте. Сотни раз мне это говорили. Вот это у меня уже где сидит!
Шванеке сделал многозначительный жест.
— Вот и не забывайте. Послезавтра вас направляют в Оршу.
— Зачем это?
— Вы знаете зачем.
— Направляют так направляют…
Показались запряженные парой лошадей сани. Подъехав к сараю, остановились. Вожжи держал закутанный, словно мумия, солдат, казавшийся пришельцем из неведомого мира. Отдавая честь, он кое-как поднес ладонь к меховой шапке, которую стащил с головы у кого-нибудь из местных мужиков. Из хаты, где размещался госпиталь, неторопливо, точно лунатик, вышел Дойчман. Он шел ссутулившись, ни на кого не глядя. Обермайер уже во второй раз спросил его, что все-таки случилось. Дойчман никогда не отличался словоохотливостью, однако успел привыкнуть и к военной форме, и к подразделению. От этого человека всегда исходило странное спокойствие, даже безразличие — как будто он уже заранее свыкся со всеми неприятностями — прошлыми, настоящими и грядущими. Однако с того момента, как сегодня утром Обермайер вручил ему это непонятное послание, из Дойчмана словно воздух выпустили. Сейчас это был онемевший зомби, ходячий покойник, лишь по необходимости реагировавший на вопросы и указания, действующий как автомат.
