Чиновники пришли к Маргоулу в лавку и, как бы вызывая его на гнев, подняли шум и здесь, и в пекарне, на дворе, в конюшне, и в доме. Один из них, долговязый, с помятым, обрюзгшим лицом, когда говорил, укорачивался, словно столбик жидкости в шприце, сдавливаемый поршнем. Он страшно суетился, ревностно исполняя долг.
Где ваши запасы? — спросил он у Маргоула.
Вы их видели, — ответил тот.
И это все?
Все.
Остальные двое шатались без дела по пекарне, и легкий ветерок взвихривался вокруг них, поднимая мучную пыль; они были похожи на шлюху, разгуливавшую по лугу.
— Подождите минутку, задержитесь на минутку, господа, — сказал Маргоул и вышел, как всегда, за пивом. Долго стоял он за дверью, думал об Йозефине, жалел, что но отослал ее с сыном на этот день из дому. Потом спустился в погреб, по на последней ступеньке встал как вкопанный: дверь погреба была уже опечатана; он сжал пустые руки, поняв, что вся эта катавасия — не шутка, во время которой можно выпить. Ухватил замок, стал трясти — ах, дернуть бы с такой силой, чтоб весь дом рухнул! В пекарню Ян не вернулся, а пошел к Йозефине. Она плакала.
Город вдруг стал пустым, дом — приютом осиротевших. Ремесленник пал духом, а жена его — не более чем женщина; и все, что они говорили, были жалобы и стенания.
Наконец три толстокожих чиновника удовлетворили своему чувству долга, выбрались из дома и скрылись в городе. После этого явились продавец содовой и старый Дейл, сели, как бывало, по разговор не вязался, так что встреча эта, и без того не шумная, становилась все тише и тише, пока не завершилась молчанием. Рудда погрузил свой нос в бездну, зиявшую на месте старого дома, а глухота дорожного мастера шевелила дырявыми ушами.
Медленно катились дни. Ян Йозеф старался открыть одну комнату за другой, но замки были крепкие и не поддавались. Черная печь скалилась холодной жабьей норой. Казалось, в доме лежит мертвец, и ребенку становилось страшно.
Папа, — спрашивал мальчик, — почему теперь все не так, как раньше?
Потому! Потому! Потому! — твердил в ответ пекарь, вновь и вновь доказывая, что любые предостережения для него — как об стенку горох.
Он не образумился, и все денежные потери прошли для него даром. Такая цена была бы невысока, если б Маргоул изменился, выпрямился, встал, сжав в кулак раскрытую ладонь. Но ничего такого не случилось, и далека была гора Фавор, гора Преображения, а Маргоул не делил мир на левую и правую стороны.
Время заглатывало эпизод с судебными исполнителями, и в конце концов Маргоул о нем забыл. Дом стоял, и все они по-прежнему жили в пем, Ян спал на старом месте и, запасшись терпением, ожидал ненастья. Йозефине выпало немало хлопот, и она трудилась целыми днями. Кредиторы не толпились у порога, не стучали кулаками в дверь, и Ян не думал о них, а сердце его укреплялось радостью оттого, что близилось время пускаться в дорогу. Обе пары лошадей уже не принадлежали ему, но он по-прежнему видел себя стоящим у запряженной подводы с щелкающим кнутом, а воз нагружен с верхом, и на самом верху, на сложенной мебели, сидит Йозефина с Яном Йозефом. Вот кони напряглись, из-под копыт брызнула светлая искра. И в собственном лице своем Ян славил какую-то непонятную победу: он уничтожил записи своих должников и жил безмятежно, облекшись в смирение и миролюбие.
