— Немного поспишь, немножко подремлешь, и снова, милая, настанет прекрасный день. Сядем мы на телегу — ты, Ян Йозеф и я. Нас трое, и будет у нас три подводы да четыре лошади. Ты, Йозефина, поедешь парой, и далеко позади останется город с дымной пекарней и покосившимся домом. Многие чего-то страшатся и плачут, что мы нищие, но это ведь совсем не так.
— Ян, — ответила Йозефина, — боюсь, ты выпил лишнее. Что ты такое говоришь? Зачем нам уезжать отсюда раньше, чем необходимо, какая глупость внушила тебе эту мысль?
Впервые Йозефина возразила Яну и впервые увидела, кто он.
— Дай мне муки, — сказала она немного погодя, — я приготовлю еду.
С горшком, наполненным только наполовину, она ушла на кухню, размышляя об их бедности. Слова Яна, произнесенные как бы в буйном припадке неразумия, на этот раз ее не убедили.
Несостоятельный должник! Слова, рдеющие и светящиеся во мраке одиночества, срам, выставленный остроугольным позорным столбом посреди площади и видный всем! В этот час земля безлюдна, и пекарша видит пустыню там, где был когда-то добрый город.
— Ах, — молвила она, — где же надежда, и далек ли час забвения?
Хорошо, наверное, тому, кто ни в грош не ставит советы осторожных и не становится на путь судящих, но предпочитает случайности, сыплющиеся из амбаров счастья. Не его мудрость, не его право, и сила не его. Учение безумцев — не более чем безумство, следовательно, Ян — глупец, и глупость одевает его своим плащом и пылает на его губах. И все же, Ян Маргоул, пусть дорога твоя не торная и мало похожа на пути других людей, все же она дает тебе непрестанную радость.
Пекарь спустился в пекарню, чтобы едва ли не в последний раз поговорить с работниками, и нашел их чуть ли не плачущими. Здоровенный подмастерье с красным разбойничьим шрамом на лице тряс башкой, словно пес, рвущийся с изгрызенной цепи.
Ах, хозяин, — заговорили они, — вас ограбили и обобрали!
Ошибаетесь, ошибаетесь, — возразил Ян; затем, раздраженный их речами и страстно сожалея о былых своих рассказах, он принялся ругать их первыми попавшимися словами, а они ему достойно отвечали.
Тем временем город жужжал изо всех сил и вздымался сам над собой, и падал опять, подобно мутовке в руке старухи, что сбивает масло. Умей мяукать Бенешов — замяукал бы, заверещал, закукарекал бы, умей он кукарекать, закувыркался б и, схватив себя за бороду, закричал бы в дикой радости, так закричал, что напустил бы в штаны: и в нашем болоте хоть что-то случилось!
