бросавшего плоские камешки в море
так, чтобы они отталкивались от воды, подпрыгивая,
и только потом тонули, —
я пошарил в закоулках памяти,
надеясь найти себя в детстве
за похожим занятием,
но ничего не нашел;
я помнил только то, о чем грезил
ребенком, подростком, юношей;
я почти не касался жизни,
как эта галька задевает морскую гладь, —
лишь чуть-чуть.
Если бы я только мог
вернуться обратно и восстановить
жизнь, которую я пропустил, мечтая,
и о которой могу только догадываться.
Месье водил меня в лес
и в березовую рощу,
но я не помню их запаха.
Там должны были петь птицы,
и если бы я был другим,
я бы научился подражать им свистом.
И кто были эти девушки,
с которыми я встречался иногда в гостиных
и, краснея от стыда, отворачивался,
не успев разглядеть их лица,
бледные или, наоборот, лоснящиеся от пота.
Ни одна из них не была Элеонорой,
но, в отличие от нее, они были.
Я ступал в лодку, опасаясь пропустить
ее деревянность и покачивание,
я жадно вдыхал запах моря,
чтобы рассказать тебе: я дышал им!
Настоящим морем, а не тем,
что снилось ночью,
на котором покачивалась кровать,
называя себя
на лживом языке снов
лодкой.
Лодочник сказал: guarda così é bello!
Справа розовел и золотился испанский замок,
слева тени были еще густыми,
и пустые лодки дрожали черными зернами
в голубой предрассветной воде.
Но я не мог,
я не мог забыть себя
и стать этим заливом.
Грезы подкрадываются и встают, как стекло
между мною и миром.
Солнце взошло,
лучи пронзили водную толщу,
освещая внизу подводные улицы,
портики и колоннады;
лодочник объяснил, цокая языком:
«Это была Байя – но потом пришло море».
Мы свесились с лодки
и смотрелись в неподвижный город на дне:
по этим мостовым ходили когда-то люди,
и красивейшие женщины империи
отдыхали в тени аркад,
а теперь лишь вода наполняет пустоту домов, —
но кто посмеет утверждать, что все это в прошлом?
Ведь они были красивы, эти матроны прошлого,
а красота, если верить Платону, есть вечность и истина;
следовательно, они существуют,
и в слюдяном блюдце астролога различают мои черты,
и смеются над глупым гиперборейцем,
который верит в себя, а не в них.
А море
говорит, что их нет,
что их, может быть, не было,
есть только я,
который не может ни к чему прикоснуться —
ни к тому, что было, ни к тому, что есть.
Запутавшийся в паутине собственных грез
малорослый поэт,
твой покорный слуга
с чужим именем
Батюшков».
Когда принесли это письмо,
Гнедич еще спал,
и письмо дожидалось в гостиной,
на столе, где пыль еще не успела скопиться.
...Елена выходила из церкви
