Стиль отсутствовал, слова звучали резко и нестройно, будто в проповеди священника-методиста, вбивались в сознание неистовыми ударами молота. Они легко запоминались, под их железный ритм удобно было стучать молотком, толкать перед собою плуг…
— «О вы, кому дорог род человеческий! Кто смеет противостоять не только тирании, но и тирану, — вперед! Нет в Старом Свете уголка, где люди не задыхались бы от гнета. Свобода изгнана из всех краев Земли. В Азии и Африке ее давно истребили, в Европе отвергают как чужестранку, а в Англии ей угрожают депортацией. Примите же изгнанницу, и вы построите для человечества в будущем прибежище на все времена».
Джефферсон слушал, не улыбаясь; ремесленник, обязанный Библии своими крохами познаний о стиле, хрипло выкрикивающий человечеству новый символ веры на языке, каким пользуется захолустный проповедник, говорил тем не менее то, о чем никто не дерзал сказать открыто.
— И как это будет называться? — спросил Джефферсон.
— Я думаю, «Здравый смысл». Тут, кроме этого, и нет ничего.
О том, что надумал Пейн, стало известно.
— Здраво мыслит, — говорили люди.
— К расколу призывает, — говорили. — К ненависти и смуте. К отделению от метрополии.
Или:
— Ишь, еще один «Здравый смысл» объявился, — когда кто-нибудь высказывался в пользу независимости тринадцати американских колоний.
Небольшая книжка, чтобы люди научились думать.
— Разумеется, отделение — в должное время, — сказал ему как-то старик Бен Франклин. — Пока же смотрите, Пейн, будьте осторожны.
Рукопись он повсюду таскал с собой — измятые, перепачканные чернилами листки бумаги — и, сидя за плошкой рома в трактире, писал, правил, опять писал, вымарывал: составлял по крупицам будущее Америки.
— Все доискиваетесь здравого смысла? — спрашивали у него.
Во все, что он писал, он вплетал Библию. К чертям господ эстетов, говорил он себе. За оружие возьмется человек, который ходит за плугом, а тот, кто ходит за плугом, читает одну лишь книгу и верит только ей. И он, когда возможно, брал из Библий все, что возможно, и вплетал в ткань своих слов. Однажды вечером в кофейне, хватив лишнего, стал читать вслух. Конечно, в этом был здравый смысл, и Пейн собрал толпу, и, видно, недаром говорится, что нечистый и на Писание сошлется, когда надобно.
— Провались вы все, будь вы прокляты! — гремел он, обращаясь к хорошо одетым, вальяжным филадельфийским купцам.
Ну и в итоге, возвращаясь из кофейни домой, подвергся нападению — человек десять молодых лиходеев в клочья изорвали его рукопись, а его самого вываляли в грязи и избили, спустили ему штаны и отвесили плетью по заднице три десятка горячих.
