В белую ночь с двенадцатого на тринадцатое мая девятнадцатого года, ровно в девять, он вышел на двор. Только что с большими хлопотами ему вместе с Грушей удалось уложить в постель внука Вовочку. Вовка совсем отбился от рук, весна: всюду бегает, как шальной! В дуплах старых пулковских лип поселились скворцы, выводят птенцов. В какой-то луже будто бы обнаружены тритоны. Вчера поймал решетом паршивую колюшку и с грохотом влетел прямо в кабинет.
— Дедушка! Да ты посмотри, какой Мише-Нама![18]
А главное — завтра обещал приехать из города его милый друг, такой же постреленок, Женька Федченко, внук Грушеньки, внук старого служителя при тридцатидюймовом телескопе Дмитрия Марковича Лепечева. Сказали про это мальчишке, и теперь сладу с ним нет.
— Еле-еле повалили! — отдуваясь, заметила Грушенька.
«Гм, гм! Неприятно, неприятно! Женька Федченко — милый малый, но с ним придет город, шум, галдеж. Хороший парень, но не для Вовочки!»
Петр Аполлонович прошелся по саду, хмурясь и супясь, как всегда, но в общем очень довольный. Как ни фыркал он на весну и на ее белые ночи, она действовала-таки и на него. Приятно! Бодрит!
В прудике, к востоку от главной дорожки, кто-то буйно копошился, плескался, попискивал. Старик, склонив голову набок, постоял, поглядел в темную воду. «Да… Вот… Кто его знает, мальчугана? Похоже на то, что его всякие эти букашки и таракашки интересуют больше, чем астрономия. Гм! А впрочем — ничего не поймешь, что его особенно интересует. То велосипеды, самолеты, техника (конечно, это влияние этого самого Женьки, ясно!). То вдруг начинается совсем уже всякая чепуха, гадость: война, пушки, пулеметы. Бог знает что такое!»
Старик внезапно рассердился. В чем дело? Откуда это у них берется, у мальчишек? Никогда в жизни никто не дарил Вовке никаких военных игрушек. Не покупали ему и книг про войну. Было за-пре-ще-но! И вдруг — извольте радоваться — ни с того ни с сего мальчишка хватает первую попавшуюся палку и рубит, не помня себя, крапиву. Зачем? Очень просто: три года назад крапива была вильгельмовскими солдатами. Теперь стала — белыми! Что за дикарский инстинкт? Варварство!
Петр Аполлонович Гамалей не мог спокойно говорить о войне. Война была для него тем же самым, что и «политика». А «политику», все, что хоть бы немножко касалось «политики», он болезненно ненавидел. Давно. С тысяча девятьсот пятого года.
Чтобы успокоиться, он свернул со средней дорожки, прошел по грязной еще еловой аллейке в крайний западный угол парка.
