— Теперь ты.
С этими словами она откинулась и легла на спину. Надо ли говорить, что никогда еще я так не робел перед готовой отдаться женщиной. Склонившись над ней, я коснулся рукой того места, где она содрала немного кожуры. Прореха была слишком узка, в нее не проходил даже мой палец, и я расширил ее, оторвав рядом еще кусочек. Кожица была тонкая, скорее мандариновая, а не апельсиновая. Приставшие к телу белые волоконца я снял одно за другим, и открылась ножка — матовая, крепкая, идеально гладкая, шелковистее самой дорогой ткани.
Я очистил ее с головы до ног, я сдирал кожуру и забавлялся, как дитя, стараясь сдирать полоски подлиннее, разматывая их с ляжек серпантином. С живота я срывал ее большими кусками, рисуя географические карты вокруг пупка. В иных местах кожура была потолще и оставляла на теле беловатый пористый слой, который ботаники называют межплодником; я удалял его, сминая пальцами, словно скатывал ковер. Густой апельсиновый дух наполнил комнату. Порой она томно постанывала; думаю, это «раздевание», отделение второй кожи от первой доставляло ей блаженные ощущения.
Сколько времени понадобилось мне, чтобы полностью освободить ее от апельсиновой корки? Час, может быть, два; очистив плечи, шею, груди и ноги, я попросил ее перевернуться на живот и принялся обдирать спину и поясницу. К моему удивлению, на ягодицах кожица оказалась совсем тонкой, она отставала под моими пальцами легко, как заусеницы. Пятки были асимметричны: одна покрыта апельсиновой коркой, другая нет. Из-под кусков содранной кожуры иной раз проступали душистые капельки, которые я жадно слизывал с кожи. Эта церемония длилась бесконечно, время как будто остановилось. Несмотря на острое желание обладать ею, я сдерживался изо всех сил, оттягивая этот момент, обследовал каждую потаенную складочку ее тела, где еще оставались забытые островки кожуры, и аккуратно их снимал. Наконец я раздвинул ее ноги и с бешено колотящимся сердцем отделил кожицу, скрывающуюся между ними. По краям ее лона она истончалась, как на лодыжках и запястьях, сокровенное же отверстие было открыто. Я приступил к делу, подбадриваемый ее красноречивыми вздохами. Когда же все ее тело целиком обрело человеческий вид, я припал к ее губам и проник в нее, всей кожей ощущая ее изумительную бархатистость. Дальнейшее я, с вашего позволения, опущу».
Он умолк. Его лицо было не менее бесстрастным, чем обычно, но я чувствовал, что он взволнован. Подошел официант и спросил, закончили ли мы. Только теперь я обнаружил, что опустошил свою тарелку, сам того не заметив. Выбор десерта отвлек нас ненадолго; мы молча съели по куску сливового пирога и заказали кофе. Мой собеседник продолжил свой рассказ. Лицо его помрачнело.
