— Пономарев, — глухо и медленно заговорила она. — Может, вы возьмете свои слова обратно?
— Да пошли вы все!..
— До свиданья! — Круговая вздернула подбородок и с достоинством вышла из класса.
— Наглец! — зло повернулся к Валентину Зубарев. — Доигрался?!
— Больной — и не лечишься, — укорил его и Шатохин. Валька, не отвечая, быстрым шагом вышел вон и демонстративно бухнул дверью.
— А ты чего в рот воды набрал? Нейтралитетик держишь? — Никола напал теперь на меня.
— Да я и сообразить ничего не успел!.. И сейчас еще не соображу, из-за чего сыр-бор? Он что — приревновал? — удивился я.
— Какая, к черту, ревность! С чего? — не мог остыть Зубарев.
— Ну он же это… Намекал… Куда-то бегал… — А ты и поверил? Да он просто мелкий интриган. Впрочем, сами виноваты — все его выходки прощали.
— А может, сходим к Круговой, уговорим? — несмело предложил Шатохин. — Жалко дурака, попадет же ему, если она…
— Медуза ты, Левка, — беззлобно укорил Николай. — Нет уж, пусть теперь как знает сам выкручивается. Или вы забыли его проделки в училище?..
Из училища Валентин чуть было не вылетел, уже будучи на последнем курсе. Удержался он только благодаря своим круглым пятеркам по всем предметам да отличной технике пилотирования, а главное — заступничеству Николая Сергеевича. А заступался Шкатов за него не единожды.
В нашем курсантском кругу Пономарь начал верховодить еще в те дни, когда мы проходили так называемую «терку», то есть первый, теоретический курс. Схватывая все на лету, он преуспевал в учебе, безо всякого преувеличения, блистал незаурядными способностями. Часто обращались к нему за помощью товарищи, и он никому не отказывал, с удовольствием объяснял любой непонятный вопрос, охотно «брал на буксир» отстающих. За это ему одному прощались не всегда безобидные насмешки, грубый юмор, хвастливость, нескромная болтология. И все же авторитет у Вальки был непрочный, а репутация складывалась скандальная. Очень уж хотелось ему везде быть первым — ив деле, и в веселье, и в любви. И вот отпустили его в город на выходной день. Пономарь явился с опозданием на целый час. Увлекся, мол, никак не мог с девушкой распрощаться. Запретили ему увольнения — он завел шуры-муры с женой одного из инструкторов.
Стали мы его стыдить — смеется: «Любовь — не картошка…» Пришлось поговорить с ним всем сообща — на комсомольском собрании. Но, спустя каких-нибудь полгода, едва успели снять с него комсомольский выговор, он опять отличился! На этот раз — в воздухе, в пилотажной зоне. Что уж он там вытворял, точно сказать трудно, можно было. лишь догадываться, но приземлился, зарулил на стоянку, а дюраль на фюзеляже — гармошкой. Было очень похоже на то, что по крупу перепуганного коня прошла лихорадочная дрожь, да так и застыла.
