Наши учебные полеты были немедленно прерваны. Командир более часа допрашивал Пономарева о том, что же он все-таки делал в полете, но так ничего толком и не добился от него. Собрали нас всех возле покореженной машины: «Смотрите, как не надо летать!» А виновник, всем своим видом изображая несправедливо обиженного, даже руки к груди приложил:
— Да не нарочно я! Сам не пойму, как получилось. Попал в непонятное положение — еле из пике вылез…
Самолету был нужен капитальный ремонт, так как инженер заявил, что не исключены повреждения и внутри, в узлах каркаса. Но Валентин умел оправдываться столь искренне, что его объяснения приняли за чистую монету. Словом, наказывать его не стали, а сам он выводов для себя не сделал и вскоре погорел вдругорядь.
Случилось это опять в небе. Шел тогда Пономарев по дальнему маршруту уже на боевом бомбардировщике. Вдруг смотрит — под ним тихоходный транспортник, И не удержался наш доблестный ас от язвительной реплики. «Эй вы, — нажал он кнопку радиопередатчика, — не путайтесь под ногами, воздушные извозчики!» Те обиделись. «Постыдился бы, — говорят, — все же товарищ по крылу». Так Валька и еще присовокупил: «Видали вы их — зачирикали! Вот уж правда — всякая ползающая букашка хочет видеть себя порхающей стрекозой».
Гражданские летчики, естественно, доложили о происшедшем по инстанции. У нас на аэродроме поднялся шум. И немалый. Вопрос о дальнейшей судьбе Пономарева был вынесен на инструкторско-командирский педсовет. За грубое нарушение правил радиообмена, а главное — за высокомерие, чуть было не отчислили Валентина из училища. И если бы не Шкатов, не видать бы нашему лихачу лейтенантских погон. Николай Сергеевич сумел его отстоять, поскольку, мол, такие способные курсанты попадаются чуть ли не раз в десять лет.
Неужели Валька мог такое забыть? А похоже, что — да. Эх, мать честная. Зубарев, пожалуй, прав — мы в этом тоже виноваты.
Не сговариваясь, мы объявили Валентину бойкот молчания. Да он и сам это понимал и ни с кем из нас не пытался заговорить, что стоило ему неимоверных усилий. В первый раз на его долю пало столь тяжкое испытание. Над ним еще в училище посмеивались: «Не выключи — неделю будет языком молоть!» Теперь Пономарь-звонарь мучился, как больной: то бросался плашмя на койку — лицом в тощую подушку и замирал ненадолго, то извлекал из тумбочки какой-то потрепанный детектив и, полистав, опять прятал, то, как после селедки, хлестал ледяную воду из графина — прямо из горлышка.
