— Валя, не выдрющивайся! — оборвал его Зубарев. — Ты пьян.
— Кто? Я? Много ты понимаешь!..
Зубарева отвлек Пинчук:
— Послушай, Коля, а может, правда — по махонькой?
И тотчас все повернулись к ним, принялись уговаривать Зубарева, чтобы тот хоть немножко выпил. Зашумели, перебивая друг друга, заспорили.
Пономарев уже молчал, грустно свесив голову. Мне почему-то стало жалко его.
— Валюха, — негромко спросил я, — что ты все его задираешь? Ревнуешь?
— Кого? — вскинулся Валентин. — Его? — Покосившись в сторону Николая, он пренебрежительно хмыкнул: — Ничего ты не знаешь. Она ему тоже отставку дала. Я же говорил. Она — Круговая! Любого вокруг пальца обведет.
— Перестань.
— Перестану. Потому что ничего и нет. А задумался я о другом. Не хотелось об этом, ну да тебе расскажу, ты поймешь…
— А почему я должен пить? — доносился с противоположной стороны голос Зубарева. — Потому что все пьют? Ну и пусть пьют, а я не буду!..
— Понимаешь, мать у меня болеет. И никого у нее, кроме меня, нет, — продолжал Пономарев. — А что я ей дал? Только страдания. Тянула, растила, в люди старалась вывести. Умоляла: не ходи в летчики — пошел. А во время войны…
— Почему я не курю? — спрашивал Зубарев и сердито отвечал: — Да не хочу, и точка. Все курят? Ну и пусть курят. А я не буду!
— Эх! — печально взглянув на меня, вздохнул и поник Валентин. Однако, чувствуя потребность излить душу, тут же заговорил снова. — Понимаешь, — рассказывал он, — однажды мать получила по карточкам хлеб на два дня вперед. Отрезала по краюхе, остальное отложила. А я — тринадцать мне, дураку, было тогда! — с голодухи не удержался, и все без нее умолол. Приходит она с работы еле живая — ни крошки на столе. И в доме никаких продуктов больше нет. Ну, запричитала, замахнулась, а я…
— Сбежал, что ли?
— Хуже! — он махнул рукой. — От обиды да со злости рванул к реке — топиться. Как был одет, так и сиганул с берега в воду. Ладно, люди поблизости оказались. — Валентин усмехнулся, но усмешка была виноватой, жалкой. — Ну, привели мокренького — мать обомлела. А потом… Представляешь, никогда до этого пальцем не трогала, а тут всего батькиным ремнем исполосовала. И веришь — я ее после этого как-то сразу зауважал.
— Идиот! Весь ты тут, как на ладони. Стыдно теперь?
— Стыдно, — кивнул он и вдруг разозлился: — А, что тебе говорить! Тебе хорошо, ты один. Разобьешься — хрен с тобой, страдать никого не заставишь, и самому душой болеть не о ком. А мне? Куда я ее заберу? В нашу общагу?
