— Не надо, Яша… Васильевич. Не надо, Яшенька, — шепотом твердила она.
Он посадил девушку на ступеньку, поднял и положил на перила подушку. Над хутором и садом звенела тишина, только посвистывала где-то за садом, на гречишном поле птица. Галя сидела, закрыв ладонями лицо, и Яков почувствовал, что она плачет.
— Ну что ты, Галочка? — осторожно касаясь ее плеча, произнес он.
— Ой, барин, страшно мне, барин! — сказала Галя и, вскочив, прижав к щекам ладони, побежала во двор.
Он не пошел за ней, хотя вскочил и сделал шаг, а еще долго сидел на ступеньках. Мысли его перескакивали с проводов в полку, когда охмелевшие гусары пели ему тут же сочиненную «прощальную», к скату холма, на котором он увидел впервые дочь Осипа, потом остужающим холодком пришла мысль: «Я не могу на ней жениться. Она же крепостная». Но Яков опять вспомнил ее лицо с закрытыми глазами, когда он его целовал.
Яков, прикусив губы, встал, пытаясь успокоиться, и опять перед ним встало ее лицо, уже влажное от слез, и он пожалел, что не поцеловал ее, плачущую. Тогда он зашагал по тропинке через сад, выставив локтем вперед руку, чтобы не наткнуться на ветку, и так шел в темноте мимо яблонь, через заросли сирени, пока не вышел к лазу через плетень. За ржаным полем, в той стороне, где лежал пруд, белела полоска зыбкого тумана. Яков быстро дошел до гребли, постоял там, слушая еле уловимый шорох камыша на пруду, и медленно пошел обратно.
«Все, — решил он. — Галя не будет для меня забавой, надо скорее ехать знакомиться с невестой». Эта мысль успокоила его, и он, насвистывая, не торопясь, пошел домой.
У лаза через плетень в саду кто-то стоял. «Может, матушке не спится», — подумал он, не прибавляя шаг. Но пройдя еще немного, он вдруг понял, что это Галя. И все его благоразумие отлетело прочь. Он сначала ускорил шаг, потом побежал. У самого лаза Яков остановился. Галя, держась одной рукой за плетень, откинулась в сторону, уступая ему дорогу. Он перепрыгнул через плетень и покрыл ее лицо, солоноватое от высохших слез, поцелуями. Девушка обвила руками его шею и шептала:
— Любый мой, любый…
Он поднял ее на руки и закружил, а потом понес, крепко прижимая к себе, чувствуя грудью, как пойманным перепелом бьется ее сердце.
Пела труба в лагере 14-го батальона, призывая ко сну. Яков Васильевич встал, зябко повел плечами и пошел к своей палатке. Надоедливо звенели комары. Он почувствовал, как горит лицо и саднят руки, искусанные ими, и с иронией над собой подумал, что сигнальщик вовремя прервал его забытье, спас от комаров, которых капитан, задумавшись, не замечал, и остановил воспоминания на самом светлом. Да, на самом светлом. Дальше было и радостное опьянение любви, и тяжелое ее похмелье. Зачем вспоминать, зачем рассматривать зарубцевавшиеся раны.
