— Это — тряпочная, — прокашлял мальчик.
— Душновато здесь, — прокашлял я в ответ, — но девушки не кашляют.
— А они привыкли.
— Откуда же вы получаете столько тряпок? — И я зачерпнул из корзины полную горсть.
— Некоторые из здешних деревень, а некоторые из-за моря — Ливорно, Лондон.
— Тогда вполне возможно, — протянул я задумчиво, — что среди этих тряпок есть старые рубашки, подобранные в спальнях Рая для Холостяков. Только пуговиц не осталось. Скажи-ка, мальчик, тебе никогда не попадались пуговицы для холостяков [25]?
— А они тут не растут. Чертову Темницу цветы не любят.
— Ах, так ты говоришь про цветы с таким названием?
— А вы разве не про это спрашиваете? Или про золотые запонки нашего хозяина, старого Холостяка, его наши девушки все так шепотком называют.
— Значит, этот мужчина, которого я видел внизу, холостой?
— Да, он не женатый.
— Эти сабли, если я не ошибаюсь, смотрят лезвием вперед? Но их пальцы и тряпки так мелькают, что я мог ошибиться.
— Да, лезвием вперед.
Вот, подумал я, теперь ясно, лезвием вперед, и каждую саблю несут вот так, лезвием вперед впереди каждой девушки. Если я правильно запомнил, что читал, так бывало и в старину, когда осужденных государственных преступников вели из суда на казнь. Судебный пристав шел впереди и нес саблю лезвием вперед, это означало смертный приговор. И так же, сквозь чахоточную бледность своей пустой, рваной жизни, эти рано побелевшие девушки идут к смерти.
— На вид эти косы очень острые, — опять обратился я к мальчику.
— Да, им нельзя давать тупиться. Вон, глядите!
В эту минуту две из работниц бросили тряпки и стали водить оселком каждая по лезвию своей сабли. От воплей стали непривычная моя кровь застыла в жилах. Сами себе палачи, подумал я, сами точат оружие, которое их убивает.
— Почему эти девушки все бледные, как полотно, мальчик?
— Да я думаю… — он плутовато подмигнул, это было чистейшее недомыслие, а не взрослая бессердечность, — я думаю, они столько держат в руках полотняных лоскутов, поэтому и сами стали как полотно.
— Ну ладно, мальчик, пошли еще куда-нибудь.
Более трагичным и более загадочным, чем любая непонятная картина на этой фабрике, будь то люди или машины, была эта особая, порожденная неведением жестокость ко всему привычного юнца.
— А теперь, — продолжал он бодро, — вам небось интересно посмотреть нашу большую машину, мы за нее только прошлой осенью двенадцать тысяч долларов выложили. Она-то и делает бумагу. Сюда пожалуйте, сэр.
