— Два белых пятна, как глазные белки, — выговорил он. — Да вы, уважаемый, щеки себе отморозили.
— Вполне возможно, — пробормотал я. — В Чертовой Темнице мороз мог бы проникнуть и глубже. Трите, трите.
Скоро щеки мои стали оживать, и я почувствовал страшную, рвущую боль. Словно их жевали, одна справа, другая слева, две отощавшие гончие собаки. Словно я стал Актеоном [24].
Когда с этим было покончено, я снова вошел в здание, изложил свое дело и честь по чести обо всем договорился, после чего попросил, чтобы мне показали фабрику.
— Это у нас работка для Купидона, — сказал смуглый мужчина. — Эй, Купидон! — И когда в ответ на это игривое прозвище к нам подошел краснощекий, в ямочках, смышленый и немного развязный на вид паренек, до этого нагловато, на мой взгляд, разгуливавший среди вялых работниц — как золотая рыбка в бесцветных волнах, — но ничем как будто не занятый, — мужчина велел ему поводить незнакомого джентльмена по всему зданию.
— Сначала пойдем смотреть водяное колесо, — сообщил мне сей жизнерадостный юноша, напустив на себя ребяческую важность.
Выйдя из отделения, где бумагу складывали, мы прошли по холодным влажным доскам и остановились под большим мокрым навесом, брызжущим пеной, как зеленый, облепленный полипами нос корабля Ост-индской компании в бурю. Здесь оборот за оборотом крутилось огромное темное водяное колесо, с мрачной решимостью выполняя свое единственное непреложное назначение.
— Оно приводит в движение все наши машины, сэр, во всех концах наших зданий, и там, где девушки работают, тоже.
Я глянул и убедился, что мутные воды Кровяной реки не изменили своего оттенка, оказавшись в распоряжении человека.
— Вы тут делаете только чистую бумагу, так? Ничего не печатаете? Чистая бумага, и больше ничего. Так я понимаю?
Он посмотрел на меня, словно заподозрил, что у меня не все дома.
— Да, да, конечно, — сказал я, сильно смешавшись, — просто мне показалось странным, что красная вода дает такие бледные ще… то есть листы.
По мокрой и шаткой лестнице он привел меня в большую светлую комнату, где всю обстановку составляли грубые, похожие на кормушки вместилища, пристроенные к стенам, а у этих кормушек, как кобылки у коновязи, теснились девушки, и перед каждой стояла торчком длинная поблескивающая коса, нижним концом намертво прикрепленная к краю кормушки. Коса была чуть изогнута, рукоятки не было — ни дать ни взять сабля. И через острый ее край девушки без устали тянули длинные полосы тряпок, добела отмытых, — брали их из корзины, разрывали по швам и мелкие лоскуты расщипывали чуть ли не в корпию. В воздухе плавали тонкие ядовитые частицы, со всех сторон залетая в легкие, как пылинки из солнечного луча.
