— И скажи ты мне, — говорил Авдотьич, на ходу надевая старый, засаленный кожушок, — как это в районе смотрят на него сквозь пальцы. Ходит этакий по селу и роет, как свинья под срубом. И родственнички нашлись. Носики.
Сын Носика, перед войной подросток, во время фашистской оккупации учился где-то в Минске, и, говорят, его там видели в эсэсовской форме. Теперь «святая Ганночка», его мать, все молится «господу» и плачет без слез, что Володька погиб, мол, от немецкой бомбы… Когда же пойдут по деревне слухи про новую войну, которая «вот-вот начнется», Ганне вдруг делается легче.
«Подожди, подожди! — опять начинает она кричать через забор на соседку. — Господь мои муки видит, еще посмотрим, что ты тогда скажешь, вот посмотрим!..»
— Так, говоришь, Иван, Носику войны захотелось?
— Он-то похитрее — молчит. Она болтает, святенькая. И думаешь, она одна? Еще и Бобручиха есть, сам знаешь.
— Да, знаю, как же! Она уже маме моей говорила, когда из церкви шли: «Вернулся твой Василь, остался, слава богу, жив и здоров и сидел бы себе тихонько, пока сидится. Свет нынче шалый. Танки вон, люди рассказывают, окопались под Новогрудком, а они про колхоз».
— Эх, не было тебя тут в войну! — сказал Гаврусь. — Поглядел бы, что они тогда вытворяли!.. И Митрофан и тот разбойник — Гришка.
— Отчего ж, кое-что знаю и я…
В тридцать девятом Бобрукам подрезали крылья, но во время оккупации кулак снова захватил свои тридцать гектаров. Из еврейского гетто в Понемони Гришка его, полицай, наволок всякого добра, а зондерфюрер, обосновавшийся тогда в имении, за какие-то дела «премировал» Митрофана, старшего сына Бобрука, косилкой.
В Понемони стоял немецкий гарнизон. И вот однажды, после облавы на Заречье, полицаи привезли в местечко раненого партизана. Митрофан был как раз в обозе; на его санях и лежал, истекая кровью, до полусмерти избитый разведчик. Повесили хлопца на площади перед церковью на Бобруковых вожжах. Рассказывают, Митрофан даже шапку снял, так просил коменданта, чтобы вожжи эти ему потом вернули. Такая веревка, говорят, большую удачу в хозяйстве приносит…
— Гришка, слышно, письмо прислал, — как бы угадывает мои мысли Гаврусь. — Тебя, Василь, еще дома не было. Где-то он, говорят, в Англии. Мать рада, сама похвалялась Ганне. А эта, известно, молчать не будет. «Толстый, говорит, стал, слава нашему господу, как пан. И пишет, чтоб только берегли себя, чтоб только живы были, а когда он вернется, всем достанется…»
