Бедный озадаченный Ханимен! Поистине то был для тебя скорбный день, когда ты взошел на свою хорошенькую кафедру с благоухающим носовым платком (и не менее усладительной проповедью), в своем свежевыглаженном, таком чистеньком, таком опрятненьком стихаре, который, по твоему убеждению, так шел тебе! Какой ужас отразился на твоем лице и с какой растерянностью пригладил ты свои кудряшки украшенной перстнями рукой, когда увидел, как миссис Ньюком, от которой тебе перепадало не меньше двадцати пяти фунтов в год, воззрилась на тебя со своей скамьи, схватила за руку мистера Ньюкома и, распахнув дверцу семейной ложи, зонтиком выгнала оттуда всех своих отпрысков, удивленных, но в общем-то обрадованных, что их уводят с проповеди, а потом еще послала Джона через всю церковь за сумкой с молитвенниками! Да, не одного хорошего обеда лишился Чарльз Ханимен из-за этой злосчастной рясы! Зачем только глава их епархии предписал ему так облачиться? И Ханимен стал ходить с видом мученика — любо-дорого смотреть. Если б назавтра его должны были отдать на растерзание хищникам, и тогда бы он не проявил столько кротости и трогательного смирения перед своими мучителями. Но я забегаю вперед. В те давние времена, о которых идет речь, а было это лет двадцать тому назад, ни одному священнику не взбрело бы в голову читать проповедь в стихаре; те, кто прежде отваживался на это, мигом, караемые суровой десницей закона, исчезали с кафедры, как черт проваливается в коробочку. Чарльз Ханимен читал тогда свои изящные проповеди в роскошной шелковой мантии магистра искусств, которую вместе с чайником, наполненным золотыми монетами, получил в подарок от благодарной паствы прихода Лезерхед.
Однако, дабы читатель не подумал, что обида на миссис Ньюком за выказанное ко мне пренебрежение заставляет меня преднамеренно рисовать эту богатую и добродетельную даму в неблаговидном свете, я постараюсь в точности, насколько позволяет память, привести здесь отзыв одного ее родича — мистера Джайлза, эсквайра, которого мне посчастливилось встретить за ее столом и который, когда мы вместе возвращались с Брайенстоун-сквер, изволил весьма откровенно беседовать со мной о только что покинутых родственниках.
— Хороший был обед, сэр, — сказал мистер Джайлз, попыхивая взятой у меня сигарой и явно настроенный на самый светский и общительный лад. — Стол у Хобсона Ньюкома отменный, не припомню, чтоб у кого был лучше. Вы, я заметил, скушали только одну тарелку черепахового супа. А я всегда на него налегаю, особенно в этом доме: я ведь знаю, откуда они получают провизию. У нас с Хобсоном один поставщик — устричная компания в Сити, и уж в чем-чем, а в черепаховом супе мы толк знаем. Нам его только подавай! Да, неплохой был суп! Вы, очевидно, начинающий адвокат, молодой ходатай или что-нибудь в этом роде. Я догадался потому, что вас посадили на дальнем конце стола и не обращали на вас внимания. Там и мое место. Я родственник, и, когда у них за столом остается незанятое место, Ньюком приглашает меня. Вот сегодня встречает он меня в Сити и говорит: "Том, говорит, сегодня в половине восьмого у нас обед. Приходи к нам, да прихвати с собой Луизу, мы ее уж бог знает сколько не видели". Луиза — это моя жена, сэр, сестра Марии; из нашего дома он ее и взял. "Нет, Хобсон, отвечаю, Луиза нянчит восьмого", — у нас ведь их восемь, сэр. А по совести вам сказать, сэр, моя супруга ни за что к ним больше не пойдет. Не выносит она всего этого. Покровительственный тон миссис Ньюком хоть кого выведет из себя. "Так вот, говорю, старина Хобсон, от хорошего обеда кто откажется? Я приду, а уж Луизу уволь — не захочет она, — то есть не сможет!"
