— Что — но? — спросил я у склеенной местах в десяти трубки.
— Но ты повел себя немного не так, ну, не так, как я говорил, Всеволод Анатольевич немного расстроен, я ведь успел сказать ему, что все будет в порядке, но с тобой вдруг что-то случилось. — И тогда я снова вспомнил его слова, его шепот «Подчинись ему, уступи во всем…»
— Послушайте, Сергей Саввич!
— Да, да, слушаю тебя очень внимательно. И я такое сказанул. Точь-в-точь, даже с такой же интонацией повторил непревзойденный десятиэтажный мат моего северного мастера Федора Ушанова. Когда у нас все замерзало, даже душа, которой уже негде было спрятаться на проклятой. верхотуре, он полузамерзшими губами выговаривал свой мат, а потом добавлял; авось, ребята, не подохнем, а не подохнем тута, на этом ветрище, значит, будем долго-долго жить в любых условиях, хуже этих на свете нема. И когда я однажды поскользнулся и рухнул вниз, он, рассказывали, заорал таким матом на всю округу, что наморозь со стен начала осыпаться: «Убили, убили детёнка!». А когда примерно через неделю я к удивлению врачей открыл глаза и понял, что нахожусь не на том, а на этом свете, я снова услыхал его мат: «Будет, такую твою, жить сынок, будет!». Он первый сказал мне, когда через два месяца меня выписали из больницы, чтобы я улепетывал куда глаза глядят, деньжат прикопил, учиться могу пойти, а то и ко всем чертям, но только чтобы не оставайся, это наше дело, жэковское, пропадать тут до скону века, а ты беги, если жить хочешь.
Так вот, я загнул мат со всеми интонациями дядьки Ушанова, и трубка замолчала, в ней больше не было гнусного голос Сергея Саввича, а шли нервные короткие гудки.
— На, выпей таблетку, — сказал Автандил. — Японская, нервы делает стальными.
— Пошел ты со своей таблеткой! — заорал я на него. — Еще отраву подсунешь. Скажи, чтобы принесли чаю, много чая.
— А может, бассейн с сауной? — со слабой надеждой спроси! Автандил.
— С меня премиальные….
— Устал слушать, — буркнул Автандил. — Ты сам оденешься или прислать новую солистку?
— Послушай, а кто ее нам подсунул? — спросил я.
— Да, Распутин, ты полностью спятил. Да тебе же всучил ее твой любимый композитор.
— Ах, да, вспомнил.
— На, все-таки выпей таблетку. Тебе надо.
— Давай, если погибну, тебя будет судить вся мировая общественность.
Автандил захохотал:
— Вот тогда я уж точно получу чек на миллион долларов.
Не язык, а змея! Он исчез, а я еле натянул джинсы и майку. Глянул в зеркало. Ну и рожа! Скоро фанатки будут бросать не цветы, а камни. Автандил прав — мне надо больше отдыхать. Оказалось, что бассейн и сауна есть прямо в гостинице. Вадим долго меня массажировал, до каждой косточки, а потом Автандил подливал воду на камни, а он парил. Я лежал на верхней полке, выполняя команду Вадима: «Тебя здесь нет, оставь свое тело», и вспоминал нашу северную баньку, которую лично соорудил Ушанов. С сорокаградусного мороза, полуживые, мы летели в обжигающую теплоту, парились так остервенело, будто холод пронял нас до самых костей и никак не хотел выходить, потом дядька доставал спирт, тушенку и, с каждым глотком пьянея, долго б рассказывал мне о своей жизни. И всегда заключал одним: «Беги отсюда, паря, у тебя все должно быть иначе». Я долго, часа два, плавал в бассейне, потом снова сидел в сауне, пил чай и постепенно приходил в себя, избавляясь от ночных кошмаров и усталости.
