Черняк, не выпуская руки Машкова, ждал.
— Птаха... как? Скачет?
— Скачет! — улыбнулся Черняк. — Позавчера расквасила Олегу нос. Я ему говорю: «Сдачи давай!» А он мне: «Ты сам говорил, что девочек бить нельзя. Они слабые». Во проблемы! Так что скачет твоя Птаха будь здоров.
— Я не могу к ней прийти, — словно оправдываясь, тихо сказал Машков. — Я ее боюсь. Потом хоть на стенку лезь. Лучше совсем не видеть.
— Эх-х! — крякнул Черняк и зачем-то постучал ракеткой о сетку.
— Ну, ладно, — помолчав, сказал Машков. — Разбежались.
Он повернулся, опять перепрыгнул газон и размашисто пошагал по аллее...
Черняк поглядел на часы, подумал, что ничего об этом разговоре говорить ни жене, ни тем более Марине не станет, что надо не забыть купить две плитки обещанного шоколада Олежке и Маринке-младшей, то есть Птахе, как ее всегда называл Машков, — и пошел в душевую...
...Георгий Ломтадзе сидел на чуть влажных досках пляжного лежака, с удовольствием глядел на серое, застывшее в прохладной неподвижности море, серый, голубовато светящийся горизонт, плывущий в дымке, и размышлял, счастливый он человек или нет.
Эдита сидела к нему спиной и тихонько насвистывала странную и очень знакомую мелодию.
— Это Бородин. «Половецкий танец», — сказала она. Она всегда угадывала, о чем он думает, и это даже пугало его.
Теперь он увидит ее недели через три, не раньше. Когда она приедет домой на следующие свои выходные. Впрочем, если поговорить с командиром, а он в свою очередь поговорит... а-а, нет, ничего не выйдет. День-два — еще куда ни шло, но три — это уже отпуск.
Он вздохнул и полез за сигаретами. «Ну вот, опять «Гонио» кончаются. Надо ребятам в Батуми написать — пусть пришлют. Как там у них? Сезон в разгаре. Михалыч все ворчит, парней заставляет красотку «Аджарию» до последней досочки вылизывать. Ну и правильно. Яхта, она на то и яхта. А крепко я по ним соскучился...»
Эдита потянулась к нему через плечо и осторожно спросила:
— Все? Надо ехать?
— Еще нет.
— Тогда почему?
Георгий пожал плечами.
— Понимаю... Но три недели бегают быстро.
Он фыркнул:
— Слушай, Эдита, мы с тобой как раз те самые два сапога.
— Два сапога?
— Которые пара. Я говорю с грузинским акцентом, ты — с вашим.
— Плохо?
— Мой — не знаю, говорят, почти не слышно. А твой — очень красиво. Нежно. Как песня.
— Тогда что плохо?
— А вот что: кто из нас будет учить язык другого?
— Это так нужно? Ну, тогда они.
— Они?
— Ге-ор-ги-е-ви-чи! — старательно пропела Эдита. — Очень красиво звучит.
