— Да что вы мне все Фолкнер, Фолкнер, — расслышал я синевусовский тенорок. Голос у него не изменился. Вот тут я понял… даже не понял, я его почувствовал, и меня в тот момент здорово тряхнуло. — Фолкнер в учениках у Достоевского ходил, но не окончил курса. Бегал в коротких штанишках по Йокнапатофе с нобелевской медалькой на шее и все из-под ладошки поглядывал, как Достоевский… Что? Что вы?..
Толстяк в ветровке что-то тихо пробурчал, видимо не соглашаясь с Синевусовым.
— Да какой материал, бросьте. Материал — одинаковый, уж верьте мне. И нет, кстати, в людях этих бездн карамазовских. Карамазовы — фикция, выдумка гениального писателя, все трое… Что?.. Ну, да. Да, конечно, четверо. Это я, того… Вон, они на площади митингуют. Не желаете пройти взглянуть? Двести метров отсюда… Вот и мне надоели. Демократы. Знаю я их, как никто. — Он отхлебнул из чашки. Капли масла, смешанного с ядом проступили на лбу и верхней губе. — Да если хотите, я в этом городе — второй демократ. Все еще по стойке смирно стояли и рапортовали очередному съезду, а я…
Тут толстяк, видимо, поинтересовался, кто же был первым демократом. Синевусов назвал какую-то фамилию. Фамилию эту я слышал впервые, она мне ничего не говорила.
Я не подошел к Синевусову в тот раз. Разговаривать с ним и вспоминать прошлое мне не хотелось. Да и не было у меня с ним общего прошлого.
— Узнаешь? — спросил Курочкин, когда через зал мы шли к столику. Синевусов ждал нас давно — мы опоздали на час с лишним.
— Спасибо тебе. Всю жизнь мечтал свидеться.
— Но-но! — Он поднял руку и остановился. — Без эксцессов, пожалуйста.
— Да ладно, — отмахнулся я. — Мы со стариками не воюем.
Записав Синевусова в старики, я немного слукавил. Если тогда ему было около сорока, значит сейчас — шестьдесят. Какой же он старик? Да и выглядел нынче мой майор молодцом — хвост не обрезал, наоборот, еще отрастил. Хвост бодро серебрился холодной и ясной сединой у него за плечами, морщины и складки на лице собрались в цельный рисунок, и у Синевусова, наконец, появилось свое лицо. Не Бог весть какое, но все-таки свое.
Обед, а как на мой взгляд, так это уже был ужин, вышел вполне деловым: ни удивления, ни особых эмоций никто не проявлял. Никаких «сколько лет — сколько зим», никаких «постой-постой, это же сколько выходит», ни прочих ритуальных глупостей. Коротко пожали руки, словно расстались накануне. И все. Я поймал на себе только один быстрый, косой, оценивающий синевусовский взгляд. Весь вечер Синевусов молчал. Молчал, ел. Говорил Курочкин.
