Первая же статья Щеглова, появившаяся в сентябрьском номере «Нового мира» за 1953 год, была отмечена многими. Статья называлась «Особенности сатиры Льва Толстого», но, несмотря на вполне академическую тему и аскетическое ученое название, привлекала неожиданной, свежей постановкой вопроса. Ну, сатира Гоголя или Щедрина — дело привычное: об этом много писали тогда, иллюстрируя политический лозунг 1952 года «Нам Гоголи и Щедрины нужны». Но… сатира Толстого? Да разве Толстой сатирик? Тонким анализом «Смерти Ивана Ильича», исключительно меткими наблюдениями над художественной формой этой повести Марк Щеглов доказывал: да, Толстой не чужд сатиры, но сатира его особенная, не теряющая форм реальности, незаметно включенная в целостную жизненную картину.
Обращал на себя внимание и литературный уровень статьи, владение автора словом, его полемический темперамент: на первой же странице своей первой печатной работы молодой критик вступал в азартную полемику с почти непререкаемым в те годы авторитетом В. Ермилова.
Уже в следующем номере «Нового мира» появилась большая задиристая рецензия Щеглова на современный роман «Опера Снегина» Осипа Черного, еще через два номера — статья о биографии композитора Бородина и, наконец, в мае 1954 года — подробный разбор романа Леонова «Русский лес». За какие-нибудь несколько месяцев читатели «Нового мира», неравнодушные к литературе, привыкли к имени Щеглова и уже старались не пропустить ничего из напечатанного им на журнальных страницах. Этого критика можно было читать; более того — ему можно было верить.
Естественно, что на первых порах Марку Щеглову, как всякой жертве быстрого успеха, пришлось испытать все соблазны литературного общения и писательской среды. Его имя получило заметную притягательность, и ему было не все равно, когда то один, то другой литератор останавливал его на лестнице в редакции со словами лестного привета или подходил к его столику в писательском клубе, где Марк потягивал пиво с каким-нибудь свежим своим знакомцем.
Но обольщения новой для него средой Щеглов изжил довольно быстро. Он не оброс литературными связями, предрассудками и кружковыми пристрастиями до такой степени, чтобы это стало мешать счастливой независимости пера. Он был все-таки пришельцем со стороны в столичном литературном мирке: за ним стоял университет с академическими традициями и некоторой суровостью по части вкуса и похвал у лучших профессоров, таких, как В. Ф. Асмус, С. М. Бонди или Н. К. Гудзий, воспитывавших на верности классическим образцам мысли и искусства и не терпевших скидок на притязательную современность.
