в самом ходе художественного отображения жизни и часто «перехватывает» через заглавный тезис: какое-нибудь «мне отмщение и аз воздам» превращается в гораздо более вместимую, гуманную, живую, мудрую мысль. Мы находим в повести «Смерть Ивана Ильича» не только убийственный памфлет, но и потрясающее воспроизведение правды как таковой, служащее основной идее, но и могущее воздействовать без прямой связи с ней.
Единое в общем сатирическое звучание повести «Смерть Ивана Ильича» в начальных главках (сцена в доме покойного, история «обыкновенной и ужасной жизни» Ивана Ильича), начиная с момента открытия Иваном Ильичом того факта, что он серьезно и угрожающе болен, как бы раздваивается. Тогда-то именно сатирическое осмеяние, вообще обличительная струя повести, уходит в сторону (проводится главным образом через «показ ряда побочных персонажей и обстановки», как отмечено в книжке Л. Мышковской о позднем творчестве Толстого). Для выделяемой теперь на первый план важнейшей темы смерти Ивана Ильича становится характерным и главным иной стилевой ряд, нежели в первой трети повести. Основное здесь теперь — острая, небывалая выразительность картин действительного страдания, нравственной муки и физической слабости, реалистическое изображение отчаяния, болезни, агонии и смерти. Таким образом, Иван Ильич в этих главах как бы выходит из той твердой сатирической скорлупы, в которой он предстал перед нами, и оказывается перед судом вечности слабейшим, одиноким, жалчайшим, терпящим жестокие потрясения от приступов смертельной болезни, от мук слишком поздно проснувшегося нравственного сознания и оттого, что никто вокруг не хочет и не может понять его и помочь ему, а все только лгут, лгут и терзают его. До каких высот реализма и почти лирической выразительности доходит здесь Толстой, можно обнаружить в ряде примеров.
Вот исключительная по художественной правдивости и психологизму ночная сцена в спальне Ивана Ильича. Иван Ильич после довольно утешительного визита к врачу проводит вечер с гостями и поздно уходит к себе. Обольщенный авторитетностью докторских предписаний, он принимает на ночь лекарство и, ложась на спину, «прислушивается» к его благотворному действию. Ему уже кажется, что все идет хорошо, что он уже почти вылечивается. «Он потушил свечу и лег на бок… Слепая кишка исправляется, всасывается. Вдруг он почувствовал знакомую старую, глухую, ноющую боль, упорную, тихую, серьезную… Засосало сердце, помутилось в голове…» — и т. д. Это совершенно потрясающее место в повести. Читая его, понимаешь, как это может быть, чтобы писатель, например, описывая отравление своей героини, сам чувствовал вкус яда во рту и т. д. Это не виданное нигде больше у Толстого количество однородных членов — прилагательных — и особенно выразительнейший эпитет «серьезная боль» показывает, какую тонкость оттенков мог наблюдать Толстой и как он способен был сводить их в одно впечатление ужаса, тоски и безнадежности, как в данном случае. Немного ниже в той же главе — тою же ночью — Ивана Ильича охватывает панический ужас смерти, перемежающийся тяжелым чувством истерической злобы на тех, кто остается жить, ни о чем не подозревая. В ужасе он мечется но постели, пытается зажечь свечу, ему мешает сделать это тумбочка, и он, в слепом озлоблении, давит на нее так, что тумбочка с грохотом падает. На шум входит жена, провожавшая гостей. «Он лежал, тяжело и быстро дыша, как человек, который пробежал версту, остановившимися глазами глядя на нее. «Что ты, Jean?» — «Ниче…го… У…ро…нил». «Что же говорить. Она не поймет», — думал он». Опять поразительное по экспрессии место, — эта борьба с тумбочкой, неуместная жеманность французского перевода русского имени «Иван», «Ваня» и, наконец, эта выразительнейшая разрядка: «Ниче…го. У…ро…нил», — говорящая и об одышке больного человека, и о страшной злобе, которая его душит, и об отчаянии одиночества.
