наперед, так как ему об этом сообщено. И отсюда становится ясным, что если действительно нарушится вся эта приличная ложь, то, как замечает Толстой, будет «страшно», ибо тогда откроется ненависть, перепутанная с корыстью, гадкий эгоизм, самые черные мысли.
Итак, это первая группа — более простых, прямых, описательных приемов реалистического разоблачения обстоятельств, положения, личности Ивана Ильича и его общества. Вторая группа — это сложно-мозаичные, разнообразные, тонкие приемы, не сводимые к определенным категориям, видам и т. п. Они чуть ли не в каждой третьей фразе, они проникают собою весь стиль повести, создают ее неповторимый стилистический облик. Во всем этом как бы отражается то возникшее как-то у Ивана Ильича ощущение, что «ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь». Вот, например, как проявляются некоторые из черт этой спутанной лжи в эпизодах, взятых из самого начала повести. Встреча Петра Ивановича, близкого друга покойного Ивана Ильича, и супруги его Прасковьи Федоровны; оба они разыгрывают нелепую и тоскливую сцену, где каждый жест и вздох дозированы «приличием» и пошло приходятся к месту: «Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла его за руку и сказала: «Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича…» — и посмотрела на него, ожидая от него соответствующие этим словам действия. Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «Поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута». Как обдуманно и нелицеприятно разоблачается во всем этом отрывке вся ненатуральность, вымученность чувств и сцен скорби и сочувствия у этих ближайших к умершему людей! Но всего замечательнее здесь внешне невинное словечко — наречие «вплоть». Почему не просто «подошла к нему»? Нет, Толстому надобно показать, как жирная и напыщенная вдова особенно доверительно и «растроганно» встречает Петра Ивановича, что она выражает ему чувство особой близости. Все это лишь в одном слове. Или вот еще невыносимо лицемерная сцена из этой же главы. Прасковья Федоровна продолжает разговаривать с Петром Ивановичем: «Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело…», — и она опять заплакала. Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается. Когда она высморкалась, он сказал: «Поверьте…», и опять она разговорилась… как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны». Могущественна власть Толстого над словом! Это троекратное «ужасно тяжело» и бесконечное сморкание, занимающее чуть ли не всю строку, обнажают пошлую и условную ненужность, противную наигранность этих слез и выражений горя и соболезнования. Еще одна иллюстрация того, как «перепуталась» вся эта ложь вокруг Ивана Ильича. В эпизоде посещения больного женой и дочерью с женихом, перед тем как им ехать в театр на Сару Бернар, наступил момент, когда всем стало «страшно», что вот-вот обнаружится под приличной ложью то, что есть на самом деле. Несколько времени длилось неловкое молчание, и все действительно стало бы чересчур ясно, но Лиза первая решилась. Она прервала молчанье. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась. «Однако,
